— А ты скоро придешь, милый?

— Скоро.

Берта прижала его голову к своей груди.

— Ты и я, — прошептала она. — Ты и я. — Она выпустила его из объятий и пошла в спальню. Чувствуя, что ему нужно хоть минуту побыть одному, она притворила за собой дверь.

Вилли сидел неподвижно. Потом неслышно встал. Взяв со стола лампу, он на цыпочках подошел к водопроводной раковине, нагнулся и вытащил из-под нее жестяной бидончик, в котором Берта держала свой запас керосина. Он осторожно встряхнул его, прислушиваясь к плесканию внутри. Бидончик был наполовину полон. Держа в одной руке лампу, в другой — бидон, Вилли потихоньку вышел из дома.

Очутившись во дворе, он побежал бегом. План возник у него я ту минуту, когда Берта заговорила о скошенном сене. Придя к ней, он еще не знал, что делать, — она сама ему подсказала. Воспользоваться сеном, которое скосили поляки, — вот что он должен сделать. В первые дни войны он читал о пособниках немцев в Польше, которые выкладывали на полях стрелы из сухого сена, указывающие направление немецким бомбардировщикам. О таких случаях хвастливо писали газеты. Теперь он отплатит тем же.

Вилли бежал, охваченный истерическим страхом, жаркая испарина покрыла все его тело. Он обогнул дом и выбежал в поле, граничившее с территорией завода. Времени, чтобы выложить из сена стрелу, оставалось совсем в обрез. Ему не приходило в голову, что при этих приготовлениях надо соблюдать осторожность или что самолеты могут изменить курс и обойти эту местность стороной, как иногда бывало. Он даже не знал, хватит ли ему керосина и достаточно ли силен ветер, чтобы раздуть пламя после того, как выгорит керосин. Ему было все равно. Когда-то, много лет назад, он сидел на скамейке в парке и из осторожности убеждал себя, что бессилен что-либо сделать, а нянька тем временем увезла несчастного ребенка, которого он обязан был защитить. Сердце его никогда не забывало минут позорной трусости, как ни старался рассудок изгладить это воспоминание. Сейчас он должен держать ответ и за эту подлость, и за многие другие. Сюда входило все — отнятый у него Рихард, мертвая Кетэ и Карл, и образ той француженки, которую он никогда не видел, и беспощадная ненависть в глазах поляка, и он сам — за себя ему было стыдно сильнее, чем за все остальное, — и его потребность к самоочищению. С человеком или с многочисленной группой людей, а то и с целым народом бывает иногда так: вялая, измученная плоть порождает горький плод, и когда приходит время, ничто не удержит его развития, он созревает не медлительно, а с неудержимой быстротой, подчиняется не разуму, а логике своего времени. На сорок третьем году жизни наступил такой момент и для Вилли: ничто не могло удержать его от поступка, который он считал своим долгом.

Поле было невелико: двести метров в длину и сто — в ширину. Вдоль дальнего края тянулся забор из колючей проволоки, обозначавший границу заводской территории; на противоположных сторонах находились дом и сарай. На поле стояло несколько десятков небольших копен; в одну, словно специально для Веглера, были воткнуты вилы.

На секунду он остановился посредине поля, глазом прикидывая расположение копен. Потом бросился за вилами. С истерической энергией он разворошил ближайшую копну, подбежал ко второй, потом к третьей. Сено, которое он раскладывал толстым слоем по земле, быстро принимало форму стрелы. Он работал, не думая о времени и зная только, что нужно спешить, что огонь необходимо зажечь в то мгновение, когда приблизится первая эскадрилья бомбардировщиков.

Не прошло и пяти минут, как он наполовину закончил стрелу, но вдруг услышал изумленный крик Берты:

— Вилли, Вилли, что ты делаешь? — Она бежала к нему; полы распахнувшегося халата били ее по голым ногам.

Вилли не обратил на нее внимания. Он бегал от недоконченной стрелы к дальней копне, каждый раз притаскивая охапки сена.

— Вилли!.. Боже милостивый… ты с ума сошел? — кричала Берта. Она бегала за ним от копны и обратно, тщетно пытаясь схватить его за руку, и это выглядело даже комично. Наконец, когда он остановился, чтобы разбросать сено, она догнала его и обеими руками ухватилась за его спецовку.

— Вилли, Вилли! — кричала она, смеясь и плача. — Боже мой, что ты делаешь?

— Пусти! — Он вырвался из ее рук и побежал к копне.

— Вилли!.. Вилли!.. — беспомощно кричала она ему вслед.

Издали донесся прерывистый рокот — приближалась вражеская эскадрилья. И тут Берта все поняла. Она увидела, как сложено сено — в виде стрелы, указывающей на завод, — потом заметила бидон с керосином. От дикого, животного страха у нее все сжалось внутри.

— А-а-а! — пронзительно завопила она. — Английские самолеты! Вот что ты задумал!

— Иди в дом! — крикнул на нее Вилли, бросая охапку сена на землю. — Убирайся отсюда!

Берта уцепилась за него обеими руками.

— Они нас будут бомбить! — истерически завизжала она. — Они нас будут бомбить!

Вилли оторвал от себя ее руки и побежал было обратно, к копне, но Берта снова схватила его, стараясь удержать. Вилли обернулся. Не говоря ни слова, он изо всей силы толкнул ее кулаком, свалил на землю и пустился бежать.

Самолеты приближались. Стрела была еще не закончена, но Вил ли знал, что это будет последняя охапка — больше он не решится бегать за сеном. Неизвестно, сколько пролетит звеньев: если первые самолеты не увидят горящую стрелу, его план может провалиться вообще.

И тут он услышал голос Берты. Луна спряталась за облако, и Вилли не видел, как Берта бежала к изгороди из колючей проволоки, но услышал ее бессвязные крики о помощи. На мгновение он ошалело остановился, застыв от растерянности и не веря своим ушам. Потом уронил охапку сена на землю, схватил вилы и бросился туда, откуда слышались ее вопли. Он не знал, что она споткнулась, упала и ползет на четвереньках к изгороди; он бежал на ее голос.

И вдруг остановился. Самолеты были совсем уже близко. Он швырнул вилы и, ругаясь, побежал обратно, к стреле из сена. Схватив жестяной бидон, он отвинтил крышку и, весь в поту, быстро пошел вдоль стрелы, поливая сено булькающим керосином. До конца стрелы осталось еще несколько шагов, а бидон уже почти опустел; тогда он стал лить экономнее. Отбросив пустой бидон в сторону, он побежал к острию стрелы, упал на колени и вытащил из кармана коробку спичек. Точным движением ничуть не дрожавшей руки он зажег несколько спичек сразу. Керосин вспыхнул мгновенно. В бешеном ликовании он побежал дальше и на расстоянии трех шагов еще раз поджег сено. Перемахнув прыжком на другую сторону стрелы, зажег огонь и там. Потом перебежал обратно и так, зигзагами, быстро продвигался вдоль стрелы, на ходу поджигая сено. В висках его стучала кровь. Он уже не слышал ни криков Берты, ни гуденья второго звена самолетов, появившегося вслед за первым. Наконец он побежал за лампой. Отвертывая горелку, он услышал звук, на всю жизнь запомнившийся ему после тех лет, что он провел в окопах: резкое щелканье ружейного затвора и свист пули. Он быстро обернулся. Возле изгороди он успел увидеть фигуру в черной форме и блеснувшее в лунном свете дуло ружья. Он все понял и, дрожа от ужаса, метнулся к темному месту в стреле, где еще не занялся огонь. Он бросил на сено лампу и ощупью вытащил из коробки спичку…

И вдруг в глазах у него все вспыхнуло и бешено завертелось…

«Ага, теперь ты плачешь, — с безжалостной горечью подумал Вилли, лежа на койке и слушая приглушенные рыдания Берты, — Ну, плачь… мне тебя не жаль. Я уже почти не человек, Берта. Мне было бы легко простить тебе то, что ты со мной сделала. Ты испугалась английских самолетов; это я могу понять. Но я не прощу тебе этот свитер. Будь я даже самим богом, я бы никогда не простил тебе этот свитер, Берта». Он лежал, исполненный холодной, неумолимой решительности, и в сердце его не было ни капли тепла для этой женщины, которую он еще недавно так сильно любил. Если бы он мог заговорить, он сказал бы ей: «Уходи, Берта, иди на свою ферму, где заперт купленный тобой поляк, носи свой свитер. То, чего ты хотела, у тебя теперь есть; а то, что случилось со мной, — пожалуй, лучший для меня выход».