«Мы можем половину года жить в Ростове, половину в Суздале», - сказал он жене.

Наконец, сумрачным февральским днем посреди заснеженных лугов, окруженных лесами, замаячили вдалеке покатые, засыпанные снегом кровли деревянных стен и башен.

Олег велел остановить возок на взгорье, перед тем как спуститься в долину; он ступил на укатанный снег дороги, оглядел, прищурившись, ледяную гладь озера Неро, дальний берег которого упирался в сосновый лес.

Узкое пространство между озером и крутым берегом реки Которости было застроено домишками, средь которых едва-едва угадывались кривые улочки. Если бы не кольцо крепостных бревенчатых стен, все поселение можно было бы принять за большую деревню.

«Вот и Ростов!» - без особой радости подумал Олег.

Кони бойко тащили неуклюжий возок под гору, было слышно, как всхрапывает горячий коренник. Под полозьями скрипел снег.

Дремавшая Млава открыла глаза и привалилась к плечу Олега. Оба были неповоротливы в своих бобровых шубах.

- Далече ли Ростов? - зевая, спросила Млава.

- Уже виден, - задумчиво ответил Олег.

Какое огромное расстояние пролегло между ним и Одой! Олегу вспомнилась мачеха, и мысли его закрутились в обратном направлении к тем дням, когда их тайная связь только зародилась. Сколько раз они уединялись в самых неожиданных местах терема, восполняя неудобства свиданий неистовой жаждой близости, нежностью ласк. Сколько слов любви было сказано ими за четыре года! Горечь утраты почему-то только сейчас больно обожгла Олега.

Он перебирал в памяти подробности последнего свидания с Одой. Это было в Чернигове, в ночь перед отъездом Олега на Ростовское княжение.

Регелинда еще днем сунула Олегу кусочек бересты, где была написана всего одна фраза: «Жду ночью в светелке Регелинды». Это было послание Оды. Олег приказывал себе не ходить, но какая-то неведомая сила властно толкала его на этот отчаянный шаг. И он, в душе презирая себя за малодушие, все-таки пошел на свидание с мачехой, оставив на ложе спящую Млаву.

Как сказала Олегу Регелинда, Святослав, выпивший много вина, ночевал в эту ночь отдельно от супруги.

В узкое окно глядела полная луна.

Олег и Ода с трудом преодолели мучительное молчание. Он попросил у нее прощения, еле сдерживая слезы. Она великодушно простила его, добавив грустно:

- Приходит срок и все когда-нибудь кончается, закончился и наш греховный путь.

Олег притянул Оду к себе. Дрожь желания прошла по его телу. Он повалил молодую женщину на узкое неудобное ложе, ласкал ее - уступчивую, равнодушную, непривычную в этом отдавании себя без наслаждения в пассивном удовлетворении грубой чувственности. Это было внове для Олега, такой Ода никогда раньше не была. Он почувствовал, как она страдает, и произнес:

- Тебе лучше пребывать в благом расположении духа, забыв обо мне, чем, помня, страдать.

Распростертая на постели Ода повернула голову в ореоле пышных смятых волос и дрогнувшим голосом прошептала:

- Возьми меня еще раз, ненаглядный мой. И запомни меня такой!

В ее глазах блестели слезы, хотя она пыталась улыбаться. Насладиться до конца друг другом им не дали: вошла Регелинда со свечой в руке и чуть ли не силой разъединила их тела. Просьбы Оды не тронули служанку, в которой всегда было больше рассудка и осторожности, нежели в ее госпоже.

- Все книги листаешь, княже, - с едкой иронией промолвил Ян Вышатич, сидя в светлице с князем Глебом, - постигаешь мудрость веков! Токмо мудрость сия, мнится мне, устарела. На что годны в наши-то времена Платон и Аристотель, помысли сам.

- Мудрость не может устареть, как не может устареть тяга людей к добру и счастью, - спокойно возразил Глеб.

Он сидел в кресле с подлокотниками, откинувшись на спинку и закинув ногу за ногу. Глаза князя были полузакрыты, вид был безразличный.

- Ты не болен ли, - спросил Ян Вышатич.

- Болен, друже, - вяло ответил Глеб, - не телом, но душою.

Ян Вышатич покачал головой и отодвинул от себя толстую книгу в обложке из телячьей кожи.

- После такого-то чтива не мудрено, - насмешливо заметил он.

Глеб промолчал.

Он и в Тмутаракани не очень-то ладил с грубоватым боярином и был рад, вернувшись на Русь, что отец оставил Яна Вышатича при себе. И вот, после двух лет княжения Глеба в Новгороде, отец прислал к нему именно этого человека как свое доверенное лицо. Святослав ожидал, что сын станет слать к нему в Чернигов богатую дань, но так и не дождался.

- Не возьму я в толк, княже, на чью мельницу ты воду льешь? - промолвил Ян Вышатич после короткого молчания. - Куны в рез[127] лихварям[128] брать запретил, «дикую виру»[129] отменил, обельных холопей[130] на волю отпущаешь. Не по закону это.

- Повторяю тебе, неразумному, второе лето в Новгородской земле недород, - устало промолвил Глеб, нервно покачивая ногой, - народ озлоблен…

- А лихвари и бояре после твоих запретов? - вставил Ян Вышатич.

- Эти потерпят, - лениво отозвался Глеб, - не на ихней шее хомут.

Боярин недовольно хмыкнул.

- Батюшка твой велел мне… - начал было он, но Глеб прервал:

- Батюшке я все в грамоте отписал, и грамота сия уже в пути.

- Значит, отказываешь Чернигову в дани, князь? - повысил голос Ян Вышатич, барабаня пальцами по столу.

- Сколь мог, дал, а больше не взыщи, боярин.

Недовольный поднялся со стула гость, попрощался без особого почтения в голосе и скрылся за дверью. Было слышно, как сапоги его протопали по половицам до другой двери, за которой стояли на стороже княжеские гридни. Глеб уловил голос гридничего[131] Олексы, который о чем-то спросил вышедшего боярина, и расслышал сердитый голос Вышатича: «Да с вашим князем разве столкуешься! К епископу пойду…»

Глеб усмехнулся.

«Иди, жалуйся!» - подумал он.

Епископ новгородский Феодор с вокняжением Глеба в Новгороде не мог нарадоваться на молодого князя, видя его почтение к Церкви, знание священных текстов и греческого языка. До Глеба епископ-грек мог разговаривать на родном языке лишь с келарем Софийского собора Миной да еще с редким торговым гостем, добравшимся из Царьграда до новгородского богатого торга.

Подворье епископа порадовало зоркого на глаз боярина добротностью каменных построек, чистотой, крепкими запорами на клетях и медовушах.

«Видать, есть что оберегать! Да и по рожам челядинцев видно, что сытый стол у епископа».

Владыка Феодор не скрыл своей радости при виде посланца князя Святослава, коему он во многом был обязан епископской кафедрой.

На расспросы о поборах и внесении церковной десятины в епископскую казну Феодор рассыпался в похвалах князю Глебу, мол, умеет он и с купцами ладить, и с лихварями, и с ремесленниками. Десятину исправно платит, а поборы с зависимых людей взимает по-божески.

- Вот как? - сделал удивленное лицо Вышатич. - Десятину князь Глеб платит и поборы взимает, а дань в Чернигов шлет просто курам на смех! На недород ссылается.

- Истину молвит князь, - со вздохом сказал епископ. - В прошлом году ранние заморозки хлеба побили, ныне от дождей все сгнило. Худо смерды по селам живут, голодают. Князь Глеб многие недоимки простил, из своих амбаров жито продает голодающим по малой цене. Все равно люди липовые листья едят, давленину и веверечину, хоть и грех это. Думал князь в Ростовской земле хлеба закупить, но там тоже неурожай.