Олег молча покивал головой, соглашаясь с Романом, вернее, делая вид, что соглашается. Ему вдруг подумалось, что он почел бы за великое счастье оказаться в далеком Муроме… вдвоем с Одой.

Цветущая красота мачехи и ее любящие взгляды очень скоро вытеснили из головы Олега мысли о Млаве. Он больше не доставал украдкой вымазанный его кровью девичий платок, не любовался им и не прижимался к нему носом, пытаясь уловить слабый запах волос боярской дочери. С отъездом Давыда тайные краткие встречи Олега с Одой участились. Только теперь любовники почувствовали себя свободно и даже совершали иногда довольно безрассудные поступки. Однажды Олег, подойдя к мачехе сзади, в то время как она отчитывала за что-то Ярослава, сидевшего за столом спиной к ней, обхватил ее руками и запечатлел на ее шее долгий поцелуй. В другой раз они поцеловались в уста прямо за спиной у Святослава, выглянувшего в окно. Очень скоро Регелинда догадалась обо всем, но служанка любила свою госпожу, чтобы отговаривать ее и тем более чем-то вредить. Наоборот, Регелинда раза два запирала Оду и Олега в кладовой, где они предавались любви.

Между тем тучи все больше сгущались над Черниговом. Половцы из Всеволодова удела хлынули в Посемье, а в середине октября переправились через Десну и вышли к реке Сновь. От Снови до Чернигова было меньше тридцати верст. Из сел, что по реке Сновь, смерды толпами бежали в Чернигов.

Стража у городских ворот спрашивала:

- Отчего в Сновск не бежите, ведь это ближе?

- В Сновске уже столь народу набилось, что бояре тамошние никого к себе более не пускают.

- Бежали бы в Старо дуб.

- И Стародуб забит нашим братом горемычным! До вас-то поганые еще не добрались, а в наших краях уж вторую седьмицу злодействуют, жгут все кругом.

Беглецы растекались по всему Окольному граду и Подолу, рыли на скорую руку земляники, строили шалаши, ставили палатки. День и ночь над Черниговом стлался дым костров.

- Неужто зимовать с эдакой прорвой пришлого люда придется? - тревожно переговаривались между собой черниговские бояре. - Никаких припасов не хватит, чтобы прокормить столько ртов в зимнее время. Стражи сказывают, уже больше десяти тысяч смердов в Чернигов набежало!

- Почто народ в лесах не хоронится? - сердился Святослав. - Поганые по лесам не шастают.

- Холодно в лесах-то ночи коротать с женами да детками малыми, - молвил Веремуд. - Ведь Евлампиев день[115] на носу, княже. Вчера был день Сергиев[116], с него зима начинается. Ныне Трифон[117] стоит, время шубу чинить. А завтра наступит Пелагея-рукавишница[118]…

- Знаю, знаю, - недовольно перебил Святослав. - С Трифона и Пелагеи все холоднее. Так, кажется, говорят в народе?

- А на Евлампия рога месяца кажут на ту сторону, откуда быть ветрам, - добавил Веремуд.

- Однако ж на Арину[119] журавлей не было видно, - заметил Святослав, - значит, раньше Артемьева дня[120] не ударить ни одному морозу.

- А ежели половцы и до Артемьева дня не уберутся, тогда что? - Веремуд вопрошающе поглядел на князя. - Если ханы вознамерились все до самого Чернигова выжечь?

- Что ты хочешь сказать? - раздраженно воскликнул Святослав.

- А то, что не о Киеве думать надо, княже.

- Да знаю я, боярин! - поморщился Святослав. - Не до жиру, быть бы живу.

В холодные осенние дни рушились надежды Святослава одна за другой. Князь чуть ли не каждый день собирал на совет своих думных бояр, все ждал от них спасительного совета. Но бояре знали, что половцы надвигаются несметным числом, а подмоги Чернигову не будет ниоткуда, поэтому советовали одно и то же - ждать. Холода рано или поздно должны были выгнать поганых в Степь.

На одном из таких советов присутствовали Олег и Роман.

Роман не выдержал:

- Поганые-то уйдут, но оставят после себя пепелища. Где смерды зимовать будут? Об этом вы подумали, бояре?

- Что предлагаешь? - спросил Святослав.

- Идти вперед и бить поганых там, где встретим! - ответил Роман, воинственно сдвинув брови.

- Может, ты еще и дружину возглавишь? - съязвил Святослав. - Ты хоть ведаешь, сколь войска у ханов? Храбрость без ума - дырявая сума!

- Доверишь - возглавлю! - запальчиво воскликнул Роман. - Не думаю, чтобы полки поганские всем скопом двигались, наверняка рассеялись они, земли наши грабя, а по частям я их и с малой дружиной разобью! Дай мне пятьсот воинов, отец!

Бояре только усмехались в бороды. Они не сердились на Романа, ибо знали: младень - огонь!

Святослав досадливо махнул на сына рукой: сядь!

- Два, ну три полка половецких разобьешь, княжич, - наставительно заговорил Веремуд, - а остальные окружат твою дружину, как волки лося, и поминай всех святых. Полетит твоя красивая головушка на сырую землю.

- Моя не полетит! - дерзко бросил Роман и сел на скамью. Вместе с черниговскими боярами теперь на княжеских советах сидели и бояре киевские, а собралось их в Чернигове больше двадцати человек. Ждали, когда Святослав поведет их на Киев, чтоб у них появилась возможность посчитаться с киевской чернью за все унижения. На советах киевские вельможи больше молчали, а если и высказывались, то молвили гладко, не переча князю, не споря с черниговскими мужами. Видно было, что приглядываются киевляне к новой обстановке, стараются понять, кто здесь над кем верх держит: князь над дружиной, дружина над князем.

Воевода Коснячко привез с собой в Чернигов и княжича Бориса.

Сын покойной Эмнильды жил во дворце Изяслава. А когда началась смута в Киеве, про него забыли. И если о малолетних Ростиславичах заботился митрополит Георгий, на попеченье которому они были отданы Изяславом подальше от мстительной Гертруды, то за Борисом до поры до времени приглядывал сам Изяслав, приставив к нему грамотного поляка. Поляк обучал Бориса латыни, помимо этого княжич посещал греческую школу на митрополичьем подворье. Борис любил лошадей и часто бегал на княжескую конюшню, помогал конюхам поить коней, чистить, расчесывать гривы. Там и отыскал княжича Коснячко, собираясь бежать из Киева.

Святослав радушно встретил своего племянника, подарил ему новую одежду и красивые красные сапоги. Поселили Бориса в одной светелке с Ярославом. Воспитатели Ярослава стали воспитателями и его двоюродного брата, который был всего на год старше.

Однако пятнадцатилетний Борис выглядел гораздо взрослее своих лет. Он держался на редкость уверенно, где бы ни находился: в обществе ли мужчин, женщин или сверстников. Борис прекрасно знал греческий и немецкий, неплохо владел латынью, разбирался в Ветхом и Новом заветах, знал наизусть много священных текстов и псалмов. Его любимым героем был ветхозаветный Давид, и княжич не скрывал, что желал бы походить на него.

Борис скоро подружился с Олегом и Романом, полностью разделяя их воинственные замыслы. Ах, если бы Святослав доверил им хотя бы младшую дружину! Часто, сидя втроем, княжичи с горящими глазами мечтали о том, как они во главе конных полков громят половецкие полчища!

Ода сразу почувствовала в пылком юноше натуру незаурядную, ум глубокий и природную мужественность. Суждения Бориса о многих вещах заставляли Оду задумываться, ибо они шли вразрез с общепринятой моралью. После раздумий княгиня не могла не согласиться с Борисом, но с большой оговоркой.

- В том-то все дело! - сказал Борис во время одной из бесед с Одой. - Оговорка подспудно присутствует в речах и делах всех людей во все времена, а в делах и помыслах князей и иерархов Церкви - подавно! В ней суть человеческой природы - в оговорке. Сколько грехов совершено было и будет на земле с обещанием искупить грех в будущем, на какие только злодейства не идет человек, оправдывая себя в душе тем, что он мстит за подобное же злодейство либо восстанавливает попранную справедливость. Людям легче живется с оговоркой, с нею легче грешить и замаливать грехи. Между тем само понятие греха - ведь тоже своего рода оговорка для церковников, все существование которых в конечном счете сводится к отпущению грехов людских и служению обожествленному Иисусу, распятому опять-таки за грехи людские. Так и хочется вымолвить: не будь греха - не было бы и Церкви.