— Не подходи к ней. Даже не дыши возле неё!
Главный корпус фракции без стеклянных стен и перегородок похож теперь на огромное футбольное поле — эту унизительную сцену видел не только Эрик, но вмешаться предпочёл именно он. Лидер тащит его за шиворот и бросает, как щенка, на груду бетонного мусора, поднимает за воротник и прописывает крепкий удар в челюсть. Оцепенение, наконец, сходит с меня, когда я вижу тонкую струйку крови, стекающую по лицу моего бывшего теперь жениха.
— Пожалуйста, перестань. Он всё понял! — я висну на лидерском локте, занесенном для нового удара. Ещё секунду назад я могла бы злорадствовать, но мысль о том, что я, как ближайший к пострадавшему медик, обязана буду оказать Юджину первую помощь, приводит меня в уныние. Хочу уйти и больше никогда не видеть это мерзкое лицо.
Эрик разжимает кулак, Юджин бездушной кучей валиться на пол, пытается отползти подальше от суровых, военных берцев. Он молчит, лишь громко дышит и чертыхается сквозь зубы — после объединения наших фракций Лидер Бесстрашия теперь и его Лидер тоже. Эрик берёт меня за подбородок двумя пальцами, придирчиво осматривает моё лицо.
— Всё нормально, только гордость задета, — я шмыгаю носом, храбрюсь и прячу глаза в пол, в стороны, наверх. Не хочу, чтобы он и вся собравшаяся в здании толпа знали, как мне больно. Они и так видели достаточно.
— За мной, — он отпускает меня, разворачивается и уходит вглубь коридора, пока я мешкаю и пытаюсь взять себя в руки. — Я нашёл твоего отца.
Он стоит с подвязанной рукой среди напуганных эрудитов, растерянный и одинокий. Кажется, за те недели, что я провела в Бесстрашии, он постарел ещё на десяток лет. Спина ссутулилась, и на голове прибавилось седых волос; у меня не вышло отослать ему больше, чем пару сухих весточек о том, что я добралась и устроилась — я сразу же попала в гущу военных действий. Отец видит меня издалека, и глаза его светлеют, а я больше не могу сдерживать слёз.
— Эрик, пожалуйста, можно мне остаться на пару дней? — я знаю, что фракция в ближайшее время будет полна лихачей, нужно разгребать завалы и искать горячие следы, да и молния не ударяет дважды в одно место; здесь должно быть относительно безопасно. Я не могу сейчас оставить отца. — Всего лишь на пару дней, умоляю.
Слёзы кусают мне щёки, а на скуле завтра непременно будет синяк, я перемазана в пыли и грязи, и вид мой наверняка настолько жалок, что сердце Лидера, каким бы суровым оно не было, обязано дрогнуть.
— Завтра, — нехотя отвечает он. — Завтра уедешь с сапёрной бригадой.
Один день. Всего лишь один день.
Наверное, я ударилась головой или снова подверглась панической атаке — перед тем, как развернуться и уйти прочь, Эрик долго смотрит мне в глаза, а за серо-стальной радужкой мне чудится странная нежность.
8. Неспокойная
—Ты знаешь, Кэм, я не виню Юджина. В его словах есть логика.
Отец поднимает книги, рухнувшие с полок от взрывной волны, звенит осколками забытых на журнальном столике чашек. На них намертво засохли остатки чернейшего кофе — дом отец запустил, также как и свою жизнь под откос.
— Действительно, я не вполне соответствую той должности, которую занимал. Повторное тестирование показало…
— Перестань, пап! Он первостатейный говнюк, и тебе не хуже меня это известно!
Нас допустили за периметр только к ночи, когда сапёры обыскали в доме каждую щель в поисках взрывчатых веществ — пару таких «подарков» они обнаружили в крайнем доме по соседней улице. Я стою на террасе, обнесённой стеклом от пола до потолка — не понимаю, каким чудом оно уцелело. Наверняка закалённое, но это не то, что мне сейчас хочется обсуждать.
Двери распахнуты, в доме пахнет гарью, тусклый, бледно-розовый рассвет наползает на горизонт, едва продираясь сквозь нависший над фракцией смог; погода не балует — на улице душно и полный штиль. По пыльным улицам проезжают грузовики Бесстрашных. Бойцы сидят в кузовах, свесив ноги. Изредка машины притормаживают, лихачи перекидываются какими-то фразами — мне отсюда не слышно, и разъезжаются по своим, мне не ведомым делам. Мы почти не спали, в голове у меня мутно, а взгляд не способен концентрироваться — перед глазами рябь, будто я снова близорука и забыла надеть очки.
Я, словно не здесь. Разум блуждает отдельно от тела, плывёт над дымящимся Чикаго, туда, где поутру прохладно и воздух пахнет свежестью. Я дома, но сейчас дом — лишь отголоски памяти и доброго, безопасного детства, которое закончилось внезапно и пинком под зад выбросило меня во взрослую жизнь. Мама умерла накануне инициации, отец отдалился, и тогда же я подружилась с Юджином, единственным, кто, казалось, подставил мне тогда плечо. С мёртвыми у нас прощаются быстро и просто — крематорий, пометка в базе и крошечная табличка для семьи покойного.
— Ты похожа на мать, — отец смеётся в глубине комнаты. Его смех полон горечи. — В такие моменты ей тоже не хватало здравого смысла. И сквернословила она так же. Смешная она была. Я любил её такой, какая она есть, — он снова уходит в воспоминания; иду назад, хочу вернуть его в настоящее.
— Давай кофе выпьем? — вряд ли у него есть что-то кроме кофейных зёрен и воды, завтракает и обедает он в столовой лаборатории, если только не забывает о том, что нужно есть каждый день.
В комнатах царит аскетизм Отречения и рационализм Эрудитов — никаких картин и фотографий, белый, стальной и тёмно-коричневый — цвет камня и песка; интерьер максимально эргономичен, только необходимое, без лишнего декора, но в доме всегда было много зеркал. Мама, ещё будучи в Отречении, с детства ненавидела правило о том, что нельзя много смотреть на себя.
— Ты знаешь, Кэм, у тебя теперь другие глаза. Будто светятся, понимаешь?
Бросаю взгляд в одно из них. Не вижу ничего, кроме серой, как старая бумага, кожи и ввалившихся щёк.
— Новая работа тебя встряхнула? Или, может, ты влюбилась?
Нет, папа, просто твоя дочь последнее время очень и очень плохо себя вела. Мы никогда не разговаривали о таких вещах, не стоит и начинать; видимо, моё обновлённое состояние стало слишком заметно — Эрик здорово встряхнул меня, либо отец с возрастом стал внимательнее.
Я не находила времени задуматься о том, что происходит между ним и мной, и не думаю, что в таких условиях в этом есть смысл. Меня искренне тянет к нему; он, словно магнит — несмотря на суровость характера, он располагает к себе людей, умеет повести их за собой, устроить головомойку и поощрить в нужный момент, как и положено настоящему Лидеру. Я слышала, что некоторые вспоминают времена Фора и его более щадящие методы работы с новобранцами, но я не уверена, что в военное время они пришлись бы кстати. Лихачи — народ без головы, им нужна твёрдая руки, а не жилетка.
— В глубине души я рад, что вы разошлись, — неожиданно подводит отец. Я отставляю чашку и внимательно смотрю на него. — Юджин никогда бы не понял тебя.
Мой закономерный вопрос, отчего отец не сказал мне это раньше, прерывает настойчивый, глухой бас автомобильного клаксона. Через пыльное оконное стекло вижу серый внедорожник лихачей, припаркованный передними колёсами на лужайке и без того изуродованной. До моего отъезда ещё пара часов, сапёры работают в главном здании Эрудиции, проверяют каждый болтик, на который может случайно ступить нога Джанин Метьюс. Я весьма удивляюсь, когда с водительского сиденья сходит Лидер собственной персоной, красноречиво стучит пальцем по запястью, намекая, что пора выдвигаться. Слишком большая честь рядовому медику.
— Ну, что ж, очевидно, не плохой выбор, — отец понимает эту двусмысленную ситуацию именно так, заставляя меня обернуться к нему и подобрать челюсть.
— Вряд ли это то, о чём ты думаешь, папа, — я сурово одёргиваю его, он лишь пожимает плечами, будто не слышит меня.
— Хотя, по старым правилам союз с представителем другой фракции невозможен, но чисто технически мы ведь теперь едины? — Одно из двух, либо отец действительно не в порядке, либо видит больше и дальше, чем я. Ни тот, ни другой вариант не сулит мне спокойствия в ближайшем будущем.
