— Моя фракция, где хочу там и курю, — рубит он, но сигарету всё же тушит.

— И вообще. Поберег бы здоровье.

— На что ты всё время намекаешь?! — Эрик резко разворачивает меня за плечо к себе, нависает надо мной на вытянутых руках, смотрит в лицо. — Я в отличной форме. Разве я тебе не доказал?

— Да о чём ты говоришь вообще?! — я возмущаюсь, сердито хмурюсь на его вопрос, заданный совершенно не по теме. Что за навязчивое желание вечно что-то доказывать?

— Значит, не доказал? — этот ехидный взгляд, с колючим блеском и смехом в уголках глаз я уже стала узнавать.

Я в плотном кольце рук, не вырваться; словно попавшая в болото — лишнее движение, и затянет ещё глубже. Кончики его пальцев скользят по рёбрам, под коленями, на самой чуткой коже возле пупка, а на шее и ключицах горят следы зубов. Мне щекотно, я не могу удержаться и смеюсь в голос, как не смеялась уже очень давно. Я была лишена этого сознательно. Совместимость, перспектива, стабильность — три кита, на которых эрудиты строят отношения. Вспыхнувшая страсть считалась проявлением низкого интеллекта и животных инстинктов, обуздывать которые во имя прогресса и разума — наше святое предназначение. Я никогда не была эрудиткой до мозга костей, наверное, поэтому такая зараза, как чувства, одолела меня.

Просыпаюсь одна. В окна смотрит блеклое, дымное утро, и мне отчего-то беспокойно колет в груди. Странное ощущение, будто где-то вне, за пределами моего мирного пробуждения происходит что-то непоправимое. Подхожу к окну. У выезда толпятся Бесстрашные, суетливо грузятся в автоколонну, вооружённые, как для боевой операции, над гаражными воротами мигают сигналы тревоги, и я понимаю, что мне не почудилось. Однако мой коммуникатор молчит, срочных вызовов нет, я упаковываюсь в униформу и слетаю вниз, на ходу закручивая волосы в пучок.

— Что происходит? — я хватаю за рукав дежурного.

— Теракт в Эрудиции, док. Огневые группы едут туда.

— Почему меня не оповестили? — за мёртвыми остовами высоток мне чудится багровый дым, я практически кричу на ни в чём не повинного беднягу. Ведь там горит мой дом.

— Вам приказано оставаться в штабе бесстрашия, док, — сдержанно и официально отвечает мне солдат, не обращая внимания мои повышенные интонации.

— Кто приказал?! — хочу выяснить, кто решил оставить меня в неведении, лишить возможности помочь своим соратникам и убедиться лично, что мои близкие живы. Я в ярости. Кажется, мой гнев способен смести не только глав нынешнего Совета — Макса и Джанин, но и давно почивших Отцов-основателей до кучи.

— Эрик.

Боец аккуратно, но настойчиво выдёргивает рукав из моей цепкой хватки и уходит из поля моего зрения.

7. Несломленная

За мельтешением чёрных спин бойцов я ищу одну-единственную. Форма с лидерскими нашивками и бритый затылок мерещатся мне возле водительской кабины начальника автоколонны — я бросаюсь прокладывать себе дорогу тараном.  Орудие из меня упорное, но маленькое — бьюсь о чужие руки, плечи и спины, отталкиваюсь, как молекула в броуновском движении, уворачиваюсь от ящиков с боеприпасами и пропускаю плетущиеся к воротам серые джипы. Я спешу,  боюсь не успеть за ним.

— Почему я не еду? —  дёргаю Эрика за локоть; он удостаивает меня лишь взглядом через плечо и рубленой фразой сквозь зубы.

— Там полно своих медиков. Ты здесь нужнее.

— Неправда, — я не вижу поблизости никого из медперсонала, а сопровождать автоколонну должен хотя бы один полевой врач. Налицо грубое нарушение Устава, и я хочу разобраться, почему оно допущено.

— Дорога до Эрудиции очищена не полностью. Это может быть опасно. — Чушь собачья! Медикам, как и всем бойцам, положен элементарный защитный комплект против радиации плюс вакцина — этого у нас вполне достаточно. Опаснее было лазить по земле тогда в Дружелюбии под свист пуль в паре сантиметров от головы. Что, чёрт возьми, изменилось?!

— Но там мой отец! — почти кричу я, и сама пугаюсь того, что сказала. Мне становится душно, жар в груди нестерпим, и в уголках глаз щиплют колючие слёзы страха и злости. Он может быть ранен, напуган, захвачен повстанцами. Его может не оказаться в живых. Я просто не могу оставаться здесь.

Эрик бросает на зазевавшихся этой сценой Бесстрашных гневный взгляд — бойцы тут же суетливо разбегаются по своим делам; он больно и грубо  хватает меня за руку и отводит в сторону. Носки ботинок загребают сухую землю и мелкий гравий дороги, я едва не падаю, когда Лидер отбрасывает меня, как озверевшую мелкую шавку, спиной к боковине джипа, чтобы снова схватить за плечи и хорошенько встряхнуть.

— Так, слушай сюда. Это приказ. Тебе ясно, блять, что это значит?! — я до боли кусаю губы, ответить мне нечего. Выйдя за двери моей квартиры, Эрик обратился в совершенно другого человека, и я не знаю, как вести себя с ним. Мегатонны гнева за свинцовой радужкой, надёжно прикрытые стальным холодом командирской собранности — ничего, из того что запомнила с прошлой ночи, за ней не осталось. Он держит дисциплину и каждого солдата, как на ниточке — от его цепкого взгляда не ускользает ни одно движение. У стоячего воротника я замечаю синюшный след собственных зубов, оставленный случайно — намерения пометить лидерскую шею у меня не было. Я не собираюсь пользоваться личными отношениями для достижения своих целей, и такой возможности нет — Эрик ясно дал понять, что это дохлый номер, да и есть ли для него в этих отношениях какая-то ценность? Сейчас я для него — рядовой боец, но его приказ оставить меня в тылу путает мне мысли.

— Садись в машину, — мимоходом бросает мне Макс и кивает на рядом стоящий джип, за руль которого Старший Лидер садится лично. Их с Эриком красноречивая и тяжелая перестрелка взглядами заканчивается поражением последнего — приказы старших по званию не обсуждаются. Кажется, Макс — единственный, у кого здесь ещё осталась совесть и капля сострадания.

Нервно тереблю в руках респиратор — двери в машине герметичны, датчик показывает, что радиационный фон снаружи почти в норме. Кругом оцепление, слышу, как Максу докладывают по рации о заложниках в главном корпусе лаборатории. Прайор требует выдать ей Джанин, иначе умрут люди.

— Не дождется, сучка мелкая, — зло плюётся Старший Лидер, едва  ступив на землю. — Сколько там заложников?

Засевшие наверху снайперы докладывают ему всё, что могут увидеть через узкие окна здания, я теряю нить доклада сразу же, как спрыгиваю с подножки джипа следом. В горле оседает едкая копоть, я вижу вереницу обугленных и разрушенных домов вдоль дороги, где остановилась автоколонна Бесстрашных. Я едва узнаю эту улицу. Ухоженные лужайки истоптаны, забросаны камнями и комьями грязи, вывороченные рамы и выбитые стёкла хрустят под ногами, я едва не кричу, когда узнаю свой собственный дом, с почерневшей, ссохшейся от высоких температур голубой краской на крыльце. Через забор — руины соседского коттеджа, напротив — глубокая взрывная воронка и груды бетона. Надеюсь, жильцы были в главном корпусе фракции, работали, как и положено в это время дня.

— Стоять! — слышу позади, но ноги сами несут меня через земляные канавы, изрытые колёсами грузовиков. Я ничего не вижу перед собой, кроме косой металлической двери в подпалинах, искажённой колотым, кривым стеклом слёз в уголках моих глаз. Я хочу распахнуть её и увидеть отца, который спускается ко мне с верхнего этажа, там, где у нас библиотека, оттуда, где он проводил каждый свой одинокий вечер после смерти матери. Я не знаю, кому молиться, чтобы он оказался жив.

— Стой, ёб твою мать! — я почти касаюсь дверной ручки, когда нестерпимая боль в бедре заставляет меня рухнуть лицом вперёд, словно меня косит очередь из автомата. Рот кривится в беззвучном крике, боль нестерпимая, мышцу распирает и жжёт накалённый, стальной прут арматуры. Неужели меня действительно подстрелили свои?

Я надышалась ядовитой дорожной пыли, я в ней с ног до головы, кашляю и стенаю, перекатываясь на бок. Боль резко отпускает, когда чьи-то руки поднимают меня, устанавливают на негнущиеся колени и вертят перед носом пустым дротиком с нейростимулятором, вынутым из моего бедра.