Умом Господь крестьянского сына тоже не обделил, и поправлять в предложенной им диспозиции княжичу почти ничего не пришлось. Да и внесённые поправки для того лишь и понадобились, чтоб сохранить начальственный авторитет: негоже, в самом деле, князю во всём мужичьего слова слушаться! Леший это, кажется, понял, но, усмехнувшись в бороду, промолчал.
После того дело у них пошло споро. Ертоульные добровольцы, что с Лешим ходили татарские караулы истреблять и овраг уже видели, получили всяк свою команду и повели людей на позиции. Стараясь не шуметь и немало в том преуспевая, спешившиеся ратники ещё до наступления рассвета взяли вражье логово в кольцо. Медные фальконеты снесли на руках вниз и установили по два в концах оврага, придав каждой паре пушек по два десятка ратников с пищалями для защиты.
Когда всё было готово, княжич Ярослав в свете нарождающегося дня приблизился к поросшему кустами краю оврага и заглянул вниз. Его взору предстала картина готовящегося к пробуждению военного лагеря. Вкруг немногочисленных шатров вповалку, подстелив под себя войлочные кошмы и попоны, спали крымчаки, повсюду виднелись составленные шалашами хвостатые татарские копья; стреноженные кони, сбившись тесным табуном, дремали поодаль. Было уже светло, но лагерь не спешил пробуждаться: видно было, что сегодня крымчаки никуда идти не собираются, а ежели и пойдут, так не ранее полудня. Лихие наездники спали, с головой завернувшись в провонявшие конским потом попоны. Лишь кое-где виднелись ранние пташки, коим почему-то не спалось: кто чистил кривую саблю, кто, морщась, наматывал на босую ногу заскорузлую портянку. Иной уже перекусывал, крепкими зубами, как пёс, отрывая куски жёсткой вяленой конины и с усилием их пережёвывая, а один с озадаченным видом глядел на светлеющее небо через дыру в прохудившемся полосатом халате.
Просвечивающее через ветхую ткань небо было последним, что увидел воин, прискакавший из далёких крымских степей на своей мохноногой низкорослой лошадке. Когда над верхушками сосен и елей блеснул первый солнечный луч, княжич Ярослав Загорский, осенив себя крестным знамением, махнул рукой.
Тучи стрел, вырвавшись из кустов, что густо росли по краям оврага, со свистом устремились вниз, неся незваным гостям страдания и смерть.
* * *
Командовать отрядом Девлет-Гирей доверил своему дальнему родственнику, коего для краткости именовал племянником, молодому мурзе Джанибеку. В раскосых, тёмных, как переспелые вишни, глазах Джанибека светилась вековая жестокость кочевников-завоевателей, что рождаются, живут и умирают в седле, не ведая ни жалости, ни милосердия.
На безносого проводника Джанибек косился с нескрываемым презрением. Аким старался не обращать на это внимания. К предателям везде и всюду относятся одинаково: тот, кто предал свой собственный народ, при первом же удобном случае с радостью предаст чужаков. Все презирают предателей, никто им не доверяет, но редкий военачальник откажется от услуг перебежчика, коль скоро представляется возможность нанести противнику удар в спину.
Аким даже в уме не держал как-то переменить мнение мурзы о себе к лучшему. У Девлет-Гирея с Джанибеком была своя цель, у Безносого Акима — своя; ныне им было по пути, только и всего. Джанибек, словно не понимая такой простой вещи, велел своему джуре, сиречь телохранителю и порученцу, по имени Селим, на каждой стоянке привязывать к себе Акима сыромятным ремнём, чтоб не сбежал раньше срока. Аким с этим не спорил: пущай куражится, покуда может. Не с руки, конечно, ведь даже по нужде вдвоём ходить приходится, да тут уж ничего не попишешь: проси не проси, а решения своего Джанибек всё равно не переменит — зело упрям, ни дать ни взять, Акимов хозяин и благодетель Иван Феофанович в молодости. Да он и ныне хорош, ежели разобраться…
Безносый усмехался, представляя, как боярин валяется на боку в своей опочивальне, тиранит домочадцев, хлещет с утра до ночи вино и, скрипя зубами от боли в раненой ягодице, на чём свет стоит клянёт его, Акима, самыми распоследними словами. Ништо, пущай клянёт! Так уж сложилась жизнь, что от чужих проклятий Аким Безносый только крепче становится. Зато повоевать боярину так и не пришлось. А что больно, так ведь, чтоб на ёлку влезть и рук не поцарапать, это даже и у бояр не всегда получается. Ништо! Лишняя дырка в заду сама зарастёт, а тем временем жизнь вокруг переменится, будто по волшебству, и не надо будет больше бояться внезапной и лютой царской немилости…
Девлет-Гирей при расставании дал твёрдое ханское слово не обойти боярина, а заодно и самого Акима, своей милостью. Но Девлет — это ещё не все. Ловя на себе косые взгляды Джанибека, Безносый всё больше уверялся в том, что мурза его живым выпустить не захочет. И перед дядей, ханом Девлет-Гиреем, за то злодейство отвечать ему не придётся: в бою, вишь, всякое случается. Свистнула шальная пуля, махнул стрелец сабелькой, и нет проводника. Кто о нём плакать-то станет? Да то-то, что никто!
А только помирать Безносый не собирался. Ремень, коим кривоногий да раскосый Селим его ежевечерне к себе привязывал, Акима не беспокоил. На этот случай был у него припасён маленький острый ножик, пропущенный крымчаками при обыске. Чиркни им по ремню — и нет ремня, чиркни по жилистой смуглой глотке — нет верного джуры Селима… Но покамест бежать было рано. Вот когда выйдут Джанибековы наездники Воротынскому в тыл да ударят со всего маху в спину, тогда и настанет для побега самое подходящее время. А до того сбежать — всё дело псу под хвост пустить.
Помимо Джанибека, Селима с его ремнём и жёсткой конины, что была уже почти непосильна для его дурных зубов, имелась у Безносого ещё одна докука — Леший, что уж который год занозой торчал где-то в здешних местах, не давая покоя ни боярину, ни шуту. Вот ведь каким боком боярская забава вылезла! Жил себе мужик, никого не трогал, а ныне у всей боярской стражи только и заботы, что ирода этого по лесу ловить. А он то стрелу из кустов пустит, то яму на дороге выкопает, да такую здоровенную, что целый возок туда ухнет и ещё место останется. И когда успевает, и откуда только силы берутся?
Ведя крымчаков потайными, памятными с молодых лет лесными тропами в обход войска князя Воротынского, Аким втайне побаивался невзначай набрести на Лешего. Побаивался, но и хотел: поди, крымчаки — не сытая боярская стража, от них не больно-то уйдёшь. Пустят вдогон тучу стрел, и поминай раба Божьего как звали. Это бы хорошо, да вот закавыка: Леший-то, чай, не дурак на глаза им показываться. И стрелу, ежели что, он первым выпустит, как уже не раз бывало.
Чтоб та стрела не выпала на его долю, Аким, как умел, постарался смешаться с пёстрой толпой крымчаков: обрядился, как они, в полосатый халат, подпоясался кушаком, намотал на бритую голову чалму, а вместо привычной золочёной личины прикрыл вырванные ноздри старой, засаленной кожаной нашлёпкой. Даже не будь Лешего, пришлось бы поступить именно так: не ровён час, заметит кто в голове татарского войска знакомую всей округе золотую птичью личину, после беды не оберёшься. У боярина первым делом спросят: а что это твой шут с татарами якшается? Ты не измену ль замыслил, боярин? И — на кол. А ежели поймают, так и обоих.
До места добрались не так чтоб очень скоро, но и без промедления — словом, в самый раз. Аким загодя решил, что отведёт крымчаков в Марьин овраг, который в лесу, верстах в пяти от монастыря. Сказывали про тот овраг, что в незапамятные времена какая-то деревенская дура по имени Марья забрела туда в поисках пропавшей коровы да сама в том овраге и сгинула — может, в болоте утонула, куда ручеёк впадает, а может, леший её забрал. Понятно, не тот ирод, коего ныне Лешим кличут, а настоящий. И будто бы теперь ещё можно иногда по ночам услышать, как та Марья в овраге свою корову кличет: «Лыска, Лыска!» И чего только смерды от безделья не наплетут!
Когда в здешних краях на большой дороге промышлял, Аким в том овраге сто раз ночевал и никаких потусторонних криков не слышал. Выпи болотные кричали, совы да козодои, а чтоб мёртвые бабы — нет, не приводилось такое услышать. Да и что крымчакам какая-то утопленница? От них, супостатов, и чёрт с рогами без памяти ускачет, а не то что Марья с её коровой. Зато место тихое, потаённое; овраг здоровущий, впору хоть всё Девлетово войско туда впихнуть. И пока вплотную не подойдёшь, войска того не углядишь, имей ты хоть орлиные глаза.
