Слова угрюмого мужика со шрамом на лице всколыхнули старую горечь. Это было как оплеуха — обидная и даже оскорбительная, тем паче что досталась она от смерда, но, увы, заслуженная. Не в силах смолчать, Ярослав процедил сквозь зубы:
— Что-то по тебе не видать, чтоб ты дни свои в молитве проводил.
— Рано ещё, — просто ответил Леший. — Сперва все грехи, какие на роду написаны, совершить надобно, а после уж замаливать. Пока с делами не кончу, Господь меня и слушать, поди, не станет.
Разговор получался какой-то странный, скомканный и полный недомолвок. Чтобы уйти подальше в сторону от скользкой темы, которую сам же неосторожно затронул, Ярослав сказал:
— За сегодняшнее дело, ежели всё справно получится, с тебя, я чай, немало грехов спишется. Господу, конечно, виднее, однако князя Воротынского я упрошу, чтоб пособил с тебя все твои провинности снять. Пойдёшь в порубежную стражу — вон, как Герасим, он ведь тоже из беглых холопов. Землю получишь, коня доброго, какой тебе, порубежнику, по царскому указу положен, женой да детишками обзаведёшься…
Даже при неверном свете молодого месяца заметив, как вздрогнул Леший, княжич понял, что снова сказал что-то не то. Даже зло взяло: ведь мужик, лапотник, беглый холоп, а поди ж ты, каков недотрога! Так всё ловко повернул, что князю приходится, с ним беседуя, слова выбирать!
— Мне милости не надобно, — глухим голосом произнёс Леший. — За то, в чём перед царём да боярином виновен, всё едино прощенья просить не стану, хотя бы и на дыбе. А вины перед Богом с меня никакой князь списать не может, не дано князьям такой власти. Ежели хочешь за службу меня наградить, так, когда после дела в лагерь вернёмся, укажи мне Долгопятого шатёр, а сам в сторонку отвернись. На том и сочтёмся, тем и доволен буду. После того, скажу тебе как на духу, хотя бы и в монастырь можно, грехи отмаливать.
— Думай, голова лесная, кому и что говоришь! — осерчал Ярослав. — Ты на что меня подбиваешь, о чём просишь?!
— Громче кричи, княжич, а то татарин не слышит, — сказал Леший. Глухая горечь ушла из его голоса, теперь в нём звучала только угрюмая насмешка. — Не хочешь — не надо, неволить не стану, да и не могу. Не больно-то я на тебя и надеялся.
Загорский крякнул, вспомнив, как не более часа тому назад горько сожалел о том, что подстреливший Долгопятого крымчак не взял чуточку левее и выше.
— Это вот как раз и получается пустой разговор, — сказал он примирительно. — Нет Долгопятого в войске.
Леший всем телом повернулся в седле, испытующе уставившись на него сквозь завесу спутанных волос.
— Ты правду ль говоришь, княжич? Как так — нет? В имении нет — на войну ушёл, я на войну, ан его и тут нет! Куда ж он подевался? Нешто чёрт его живьём в пекло утащил?
— Чуть было не утащил, — хмыкнул Ярослав и поведал о том, что приключилось с боярином накануне.
— И тут выкрутился, бестия, — сказал на это Леший таким тоном, словно Иван Долгопятый подстрелил себя сам.
— Мне отмщение, и аз воздам, — негромко проговорил княжич. — Это не я, это Господь сказал. Бросил бы ты эту затею, Степан.
— Там видно будет, — неопределённо буркнул Леший и толкнул пятками конские бока. — Н-но-о, волчья сыть!
«Ну, и что ты ныне станешь с ним делать? — глядя в спину отъезжающему мужику, подумал Ярослав Загорский. — Помешать ему рука не поднимается, а не препятствовать тоже как-то… Хотя воспрепятствовать надо бы. Этакому лиху потворствуя, как раз беду себе на голову накличешь. Так ведь и до бунта недалеко, а бунта только нам ныне и не хватало… И как жить, когда голова подсказывает одно, а сердце на другом твёрдо стоит?»
Так ничего и не придумав, княжич с удивившим его самого легкомыслием, что более подобало беспечному юноше, чем умудрённому опытом кровавых сражений воеводе, махнул рукой на грозившую Ивану Долгопятому беду, коей тот вполне заслуживал, и сосредоточил помыслы на опасности, которая подстерегала впереди его самого. Это было сделано как раз вовремя: лес надвинулся вплотную, голова колонны уже скрылась в его угольно-чёрной тени, и, лишь когда глаза немного обвыклись в почти полной темноте, Ярослав начал различать перед собой смутно белеющую ленту песчаной дороги.
Чтоб и без того непростая и неблизкая дорога не стала вовсе бесконечной, рискнули зажечь факелы, числом пять, распределив их по всей длине колонны, чтобы те, кто ехал сзади, могли видеть по огням, куда направлять коней. Леший при этом недовольно засопел, косясь на огонь, как кот на веник, но промолчал, поняв, по всей видимости, что без этого они рискуют растерять в темноте половину и без того невеликого войска.
Ехали шагом, в полной тишине, изнемогая от растущей тревоги и постоянного ожидания, что вот сейчас из кустов свистнет стрела, и ты уж не увидишь, чем кончится вылазка. Потом Леший наконец остановил коня, спешился и негромко сказал, чтоб гасили огни. Ярослав повторил приказ, его передали по цепочке, и факелы погасли один за другим. Теперь, когда глаза больше не притягивали казавшиеся ослепительно яркими пятна оранжевого света, по сравнению с которым тьма казалась густой и плотной, как печная сажа, стало видно, что небо над верхушками деревьев уже начало сереть.
Отрядив в помощь Лешему десяток самых ловких добровольцев во главе с Герасимом, Ярослав стал ждать. Это оказалось, пожалуй, самым трудным. Утонувший в предрассветном сумраке лес был погружён в полнейшую тишину, какая бывает только перед восходом, когда ночные птицы уже разлетелись по гнёздам, а дневные ещё не проснулись. Меж корнями деревьев седыми прядями полз, путаясь в ветвях кустарника, сырой туман, говоривший о близости воды. Видневшееся в редких просветах над головой небо делалось всё светлее, и вскоре на его фоне уже можно было различить чёрные контуры ветвей.
Потом из чащи молодого ельника беззвучно, как лесной дух, возник Герасим. Он приложил палец к губам, требуя тишины, и призывно махнул рукой: айда, путь свободен. Затем, наклонившись, вытер об мох и сунул в ножны кинжал, которым, похоже, совсем недавно довелось воспользоваться.
На узкой и извилистой звериной тропке Ярослава остановил Леший. На рукаве его мехового одеяния виднелась кровь — по всему видать, не своя, а из кустов подле тропы торчали чьи-то ноги в татарских, с загнутыми носками и мягкими голенищами, потёртых и стоптанных сапогах. Ярослав из любопытства сунулся в кусты и получил лишнее доказательство того, что Леший не соврал насчёт пробравшегося в тыл неприятельского отряда: с лица и по одёжке убитый был уж такой татарин, что дальше просто некуда. В горле у него торчала глубоко засевшая стрела с полосатым, явно из кукушкиного хвоста, оперением. Княжич поразился искусству лучника, сумевшего одним выстрелом свалить врага в лесу, почти в полной темноте, и сейчас же понял, отчего это боярин Долгопятый уж который год разъезжает в тяжёлом и уродливом возке с толстыми деревянными стенками и почти без окон. Пожалуй, имея такого недруга, недолго уподобиться улитке и повсюду таскать на себе целую каменную хоромину!
Здесь же, рядом с неубранным трупом караульного, случился небольшой военный совет. Присев на корточки, Леший чертил вынутой из горла убитого татарина окровавленной стрелой по земле, объясняя, как он предлагает расставить людей и фальконеты. Следя за тем, как под лёгкими уверенными движениями его с виду неуклюжей ручищи на земле проступают памятные по карте контуры большого оврага со всеми его поворотами и отрожками, Ярослав окончательно уверился, что перед ним именно тот мужичий сын Стёпка, о коем рассказывал ему покойный Никита. Мимоходом он дал себе слово не упускать лесовика из виду и позаботиться о его дальнейшей судьбе, хотя бы упрямый да не по чину горделивый смерд и упирался. На порубежье такому воину цены не будет, да и богомаз, очень может статься, из него ещё выйдет — вон как чиркает, залюбуешься!
К слову, стрела у лесного жителя была знатная. Древко тонкое, ровное, лёгкое и сразу видно, что прочное. Ну, древко — то ещё ладно. Умелые руки да нож имея, древко смастерить — плёвое дело. А вот наконечник — железный, кованый, зазубренный, чтоб намертво в тело впивался, — совсем другой разговор. Его в лесу днём с огнём не сыщешь, тут хороший кузнец руку приложил. А стало быть, есть в округе люди, коим хорошо ведомо, кто таков Леший, откуда он взялся в лесу и где хоронится. Знают, но даже под пыткой не скажут, а стало быть, люди на его стороне. Был бы он обычный душегуб, разбойник с большой дороги, холопы его прятать не стали б. Выдали бы боярину головой, чтоб в лес ходить не страшно было, и вся недолга… Да только какая княжичу Загорскому в том беда? Сие Ивана Долгопятого забота, вот он пусть голову и ломает, отчего да почему в его вотчине один мужик за ним, как за белкой, охотится, а другие сего охотника покрывают…
