— Ну-ка, ну-ка… — Леший подвинул его плечом и склонился над картой. — Ишь ты, знатно намалёвано! Монастырь-то — ну ровно настоящий! Выходит, если это большак, а это река, тогда овраг, стало быть, вот он.

Крепкий, как дубовый сучок, палец упёрся в то место на карте, где и впрямь был обозначен овраг, по дну которого протекал лесной ручеёк. Овраг располагался чуть ли не в самом сердце долгопятовской вотчины, и это вдруг навело княжича на кое-какие мысли, далёкие от предстоявшего ему лихого, опасного предприятия. Вспомнились смутные слухи о каком-то сверхъестественном существе, что, поселившись в лесной чаще недалеко от Свято-Тихонова монастыря, не давало прохода боярину Долгопятому, никого иного даже пальцем не трогая. Да и интерес, проявленный обряженным в звериные шкуры беглым мужиком к карте — не столько к самой карте, сколько к тому, как знатно, по его мнению, она была намалёвана, — показался Ярославу удивительным и смутно знакомым. Что-то шевельнулось в уме, а может быть, и в самой душе, но сейчас княжичу было не до того.

— Втравил ты меня в дело, — сказал он Лешему. — Как мыслишь, справимся?

— Если твои люди с пищалью да луком обращаться умеют, справимся, — пообещал Леший. — Главное, чтоб эти нехристи нас до срока не заметили. Тогда, конечно, попотеть придётся. Их ведь самое малое по трое на каждого нашего придётся. Это тебе, княжич, не свинья с бородой…

Ярослав быстро повернул к нему голову. Леший усмехнулся.

— Чего глядишь? Что я из здешних мест родом, ты, поди, давно уж смекнул. А про ту твою проделку, когда вы с покойным Никитой Андреичем свинью отцом Дмитрием обрядили, всей округе ведомо.

— Так ты, стало быть…

— Я, стало быть, Леший. Лишнего не думай, а тем паче вслух не говори. Да, мнится, и не до разговоров ныне.

Подтверждая справедливость этих слов, в шатёр заглянул Герасим.

— Всё готово, княжич, — доложил он. — Люди уж в сёдлах, ертоульные высланы.

Бросив пытливый взгляд в обезображенное сабельным шрамом мужичье лицо, Ярослав свернул карту и задул свечу.

Когда отряд выступил из лагеря, на равнину уже опустился холодный ночной туман. Лошади тонули в нём по брюхо, беззвучно ступая обмотанными тряпьём ногами по мягкой, податливой почве. Луна поднялась высоко, и в её серебристом свете на белом от тумана поле была хорошо видна длинная вереница всадников. Ехали в полной тишине, и от этого казалось, что полем движется не настоящее войско, а призрачная рать.

Леший ехал в голове колонны, неотлучно сопровождаемый бдительным Герасимом, у которого поперёк седла лежал наготове длинный, сильный лук. Княжич Загорский то и дело поглядывал на широкую, обтянутую звериной шкурой спину лесовика, и чем дольше смотрел, тем сильнее становилось странное ощущение чего-то неуловимо знакомого. Мужика этого он не знал и знать не мог, а мнилось почему-то, что должен. Он будто вернулся в прошлое, и временами начинало казаться, что, поверни только голову, как увидишь справа, а может, слева от себя живого, возмужавшего Никиту, едущего рука об руку со старыми товарищами делать настоящее, большое дело — вот именно, не свинью попом рядить…

Со стороны леса, нахлёстывая коня, прискакал ертоульный, доложил, что до самой опушки дорога чиста и всё спокойно. При серебристом лунном свете княжич заметил, что Леший, находившийся поблизости и слышавший каждое слово, криво усмехнулся в бороду. Оно и понятно: крымчакам, даже дозорным, тут, в чистом поле, у самого неприятельского лагеря, делать нечего. Заметит их русский разъезд — считай, всё дело прахом пошло. Посему они затаились в своём логове, расставили кругом хорошо замаскированные караулы и ждут сигнала. И потом, ертоульный, пожалуй, и впрямь хватил через край, с такой уверенностью утверждая, что в поле никого, опричь них, нет. Да в таком тумане просто ляг на землю, и никто тебя не сыщет, ежели только невзначай конь прямо тебе на спину не ступит…

Но Леший промолчал, не стал ничего о том говорить: и так всё ясно, а коль ясно, так и нечего попусту болтать. Княжич же всё мучился сомнениями, и постепенно сие начало его злить: неужто больше заняться нечем?

Чтобы не отвлекаться перед боем на посторонние мысли, он несильно хлестнул плёткой по конскому крупу и поравнялся с Лешим. Кивнул Герасиму, и тот приотстал, по-прежнему держа поперёк седла готовый к бою лук на случай, если мужик вздумает выкинуть какую-нибудь штуку.

— Никиту Андреевича помнишь? — вполголоса спросил княжич.

Мужик повернул голову, и Ярославу почудилось, что глаза его блеснули при луне каким-то нечеловеческим, звериным блеском. На мгновение стало жутко, но княжич тут же устыдился своего суеверного страха перед нечистой силой. Менее чем в восьми верстах отсюда, в овраге, затаилась в ожидании своего часа целая тысяча крымчаков. Вот где нечистая сила! По сравнению с ней любой упырь ягнёночком покажется…

— Помню, — коротко отозвался Леший.

Княжич мысленно пожал плечами: этого вопроса можно было и не задавать. Не так уж много минуло лет, чтоб мужики, особенно живя под Долгопятыми, забыли Зиминых. Смерть отца и сына, конечно, уже обросла глупыми выдумками да байками, мало-помалу начав превращаться в легенду. Ещё поколение-другое — и легенда окончательно станет сказкой, в коей уж никто не сумеет, да, верно, и не захочет отличить правду от вымысла. Но пока что Андрея Савельевича и сына его Никиту действительно помнят — по крайности, те, кто видел их вблизи, говорил с ними…

— Мы с ним были дружны, — продолжал княжич.

— Помню, — повторил Леший. — Видывал вас вдвоём. А слышал ещё больше.

— И я кое-что слышал, — задумчиво кивнул головой княжич. — Никита рассказывал, был у него закадычный приятель. Из мужиков.

— Да ну? — лениво изумился Леший, глядя перед собой на медленно колышущееся туманное море.

— Иль ты не слыхал? — не поверил его изумлению княжич. — Никита сказывал, был тот мужичий сын, зело в малевании искусен. Быть бы ему, говорил, знатным богомазом. Да вроде не вышло, в плотники подался… Не помнишь, как его звали?

— Не помню, — сказал Леший. — Много воды утекло, да и плотников на свете хватает… А что тебе, княжич, в том за нужда? Иль баню срубить некому?

Ярослав отрицательно покачал головой.

— Просто любопытно стало: не ты ль во время оно царя верхом на свинье намалевал? На печке, углём… А после Ваньке Долгопятому глаз подбил… Не ты?

Леший долго молчал. Впереди из тумана выступила и начала неотвратимо приближаться, разрастаясь вширь и ввысь, тёмная стена леса.

— Любопытство твоё пустое, княжич, — сказал наконец Леший. — На что тебе сдался боярский глаз? Про царя на свинье я уж и не говорю… И Никиту Андреевича понапрасну не поминай. Когда его Долгопятые с ног до головы оболгали и со свету ежили, никого рядом не оказалось, кто б его от того навета отмыл. А мужик, про коего ты мне тут толкуешь, и того краше сделал. Ведомо ль тебе, что, кабы тот мужик Долгопятого под руку не толкнул, он бы, толстомясый, нипочём в молодого барина не попал? Вот и выходит, что не было у Никиты Андреевича никаких друзей, и не нам с тобой, княжич, его добрым словом поминать. Надобно ему наше доброе слово как зайцу пятая нога! Хоть ты и княжеского роду, а я мужичьего, нам с тобой по вине нашей одно остаётся: весь остаток жизни на коленях стоять да грехи замаливать.

Княжич стиснул зубы от нахлынувшего чувства вины — полузабытого, но внезапно сделавшегося острым, как в тот день, когда он впервые услышал о гибели Никиты. Вспомнилось, как хотел тогда же мчаться к Долгопятым и вынудить, ежели потребуется, то и силой, Ивана рубиться на саблях. Думал: сунется старый боярин разнимать — и ему достанется… Но не поехал. Дело было тёмное, непонятное, Долгопятых за него хвалили — дескать, наказали выродка-отцеубийцу, коему в аду самое место. А вдруг правда? Неправда, конечно, Ярослав это чувствовал, но ведь и Долгопятые могли действовать не по злому умыслу, а по неведению, из благих намерений! Боярина-то к Зиминым сам царь послал… Словом, в таких делах саблей ничего не докажешь и правды из убитого не вытянешь, только собственное родовое имя запятнаешь. Вот и не поехал. А после случилось новое посольство, за ним ещё одно… На войну пошёл, а там и вовсе стало не до боярина Ивана Долгопятого.