После колдуна подумалось о вурдалаке, подстерегающем в лесу неосторожного путника, дабы, схватив, прокусить шею и досыта напиться тёплой кровью. От этой последней мысли стало совсем уже жутко, прямо как в детстве после страшных сказок дядьки Захара. Захотелось не то схватиться за саблю, не то, наоборот, пришпорить дремлющего на ходу одра, дабы умчаться прочь от этого лесного чудища о двух ногах. Но тут «вурдалак», признав, по всему видать, в молодом всаднике особу дворянского сословия, торопливо сдёрнул с нечёсаной головы худую шапку и низко, в пояс, поклонился.

Никакой это был не волк в человечьем обличье, не колдун и, уж подавно, не вурдалак, а просто калика перехожий, горемычный человек без кола и двора, жизнью долго битый. И нечего было его пугаться, а надлежало, напротив, по христианскому обычаю явить милость к убогому и одарить чем бог послал — хотя бы добрым словом, ежели краюхи хлеба либо денежки при себе не сыщется.

Порывшись в привешенном к поясу кожаном кошеле, Никита бросил к ногам нищего мелкую монетку.

— Благодарствуй, кормилец, — не поднимая склонённой головы, низким сиплым голосом промолвил бродяга. — Спаси Бог! Век за тебя молиться стану…

— Помолись лучше за рабу Божью Марию, — сказал ему Никита и, ударив коня пятками под бока, с непонятным ему самому облегчением оставил путника позади.

Вскоре вековая чащоба кончилась, дорога выкатилась в поля. На ярком солнышке молодость взяла своё: Никита повеселел и обратился мыслями к предстоящему разговору с отцом, во время которого надеялся наилучшим образом устроить дальнейшую судьбу своего приятеля Стёпки и его будущей молодой жены.

Разглядев верхового, что нагнал его на глухой лесной дороге, Безносый Аким тоже испугался, да так, что едва не лишился чувств. Ему бы, завидев знакомое лицо, бежать опрометью в лес, да ноги будто к месту приросли — только на то их и хватило, чтоб с дороги, из-под конских копыт, на обочину сойти.

Почудилось Акиму, будто догоняет его сам Андрей Зимин, коего он по боярскому повелению убить хотел, да так и не убил. Был верховой, пожалуй, лет на десять, если не на все двадцать, моложе, чем тогда, когда Аким за ним в приволжских степях охотился. А это могло означать только одно: помер Зимин, а померев, всё как есть на небе про Акима разузнал и вернулся, стало быть, с того света, чтоб до конца счёты свести. Долгонько собирался, но на небе, видать, время иначе считают, чем на земле. Да и торопиться, опять же, некуда — впереди-то вечность!

Хотел Аким коню в ноги пасть и заголосить: не я, мол, это, меня боярин послал, его и ответ, — да вовремя спохватился и язык прикусил. Конёк под всадником ледащий, кафтан на седоке потёртый, и вкруг головы, сколь ни гляди, никакого божественного сияния не видать. И пахнет от коня, как и полагается, конём, а вовсе не райскими кущами, уж чем они там пахнут, кущи-то эти. И серой не разит — не из пекла, стало быть, посланец по Акимову душу, и не светлый небесный ангел, а просто живой человек, хотя, конечно, и дворянского роду-племени. А что с лица похож, так это Господь нарочно так устроил, чтоб дети на отцов походили. Словом, Федот, да не тот; Зимин-то Зимин, тут ошибиться невозможно, только не Андрей Савельевич, а Андреев сын — леший знает как там его зовут.

Одет небогато, конь под ним плохонький, однако жив-здоров и собою хорош. Не сподобил, стало быть, Господь Феофана Иоанновича, Долгопятого-боярина, сей змеиный род под корень извести, как он десять лет назад собирался. Кабы всё тогда по его вышло, лежать бы ныне этому пащенку в сырой землице, а то и на дне какого пруда, а он живёхонек!

Оно и понятно. Видать, тогда, десять годков назад, не нашлось у боярина под рукой другого верного человека, опричь Безносого Акима, вот и уцелели Зимины, вот и хозяйничают, как прежде, на своей земле — той самой, в коей им лежать полагалось бы. Оплошал Аким, ох оплошал! И как после такой оплошки боярину грозному на глаза показаться?

А оплошка вышла и впрямь громадная — такая, что Аким после только диву давался: и как же это он ухитрился этак-то впросак угодить?

Поначалу-то всё как будто и не худо складывалось. Коня ему боярин пожаловал доброго, и войско он нагнал скоро: оно, войско, не быстро вперёд шло, начальники силы берегли, чтоб потом на ханских татар достало. На четвёртый аль на пятый день, как рати достиг, приметил Аким меж иных оружных людей Андрейку Зимина и боле глаз с него не спускал. Тяжко то было, ибо, как боярин и предрекал, с разбойной своею рожей открыто на людях показаться Безносый Аким не мог: мигом связали бы и, того и гляди, взаправду на кол усадили — себе на потеху, воронью на поживу. Вот и приходилось ему таиться по кустам да овражкам, истинно как зверю лесному. А то заляжет на день в какую берлогу, выспится, а ночью войско нагонит, да ещё вперёд забежит. Забежит, стало быть, вперёд, сызнова заляжет и из схрона глядит, как войско мимо идёт: на месте Зимин аль нет?

Спал, понятно, вполглаза, от каждого шороха вскакивал да за саблю хватался, какую боярин ему с собой дал. Кругом-то неспокойно: то татарский разъезд вдалеке покажется, то свои, русские, ертоульные, сиречь конные передовые разведчики, мимо проскачут. Словом, зевать не приходилось, а приходилось, наоборот, беречься.

Пару раз видел Аким, как татарские разъезды на обоз налетали, да с делом, которое боярин ему поручил, управиться не поспевал: далеко был, а татарва, конечно, ждать не стала, покуда он поближе подберётся, чтоб Зимина наверняка из лука свалить. Он уж начал подумывать, не стрельнуть ли ему своего крестничка из засады. Всё одно ведь на татар подумают, больше не на кого. А только, ежели днём стрелять, такая суматоха подымется, что, будь ты хоть соколом быстрокрылым, всё одно от погони не уйдёшь. Конные казаки арканом не достанут — стрела либо пуля непременно догонит.

Вот ежели, яко тать в нощи, воровским манером в лагерь прокрасться и Зимину глотку перерезать, тогда, конечно, можно и уцелеть. Караулы обойти — то для Безносого Акима забава детская, а спящему кровь пустить, да так, чтоб товарищи рядом не заметили, — разлюбезная потеха, для сердца услада и души утешение.

Однако то супротив боярского наказа выходило. Даже дурень набитый, у коего вместо головы дубовая чурка, и тот призадумался б: отчего это татары, в лагерь тайно пробравшись, одного только Зимина порешили? Стало быть, не татары то были, а некто, кому Зимин зело поперек глотки стоял. Впрямую-то сие на боярина Долгопятого, понятно, не укажет, однако подумать на него могут, а тень на хозяина бросать Акиму было настрого заказано.

Вот он и медлил, оказии дожидаясь, и дождался-таки — правда, совсем не того, чего ждал. Берёгся, стало быть, да не уберёгся: сморило его однова́ на дневке, на тёплом солнышке, и заснул он так крепко, будто и не в диком поле, а дома на полатях. И надо же было случиться такому невезению, что татарский разъезд, полем рыская, аккурат на его лёжку наскочил. Проснуться-то Аким проснулся, да поздно. Саблю выхватил, одного косоглазого срубил, другого кулаком с ног свалил, в седло прыгнул и бросил коня прямо с места в галоп. Прянул Воронок прочь от ворогов чёрной птицей, стрелой полетел, да вот беда: конь-то ускакал, а Аким остался. В самый последний миг, когда он уж к лошадиной шее пригнулся, татарский аркан на плечи ему пал, поперёк тулова петлёй сдавил так, что руки не поднять, да с седла-то и сдёрнул. Конь из-под Акима выскочил, и грянулся Безносый лопатками о землю с такой силой, что всё нутро себе отшиб и на время дышать перестал.

И потянулась с того дня долгая неволя, рядом с которой и государева каторга раем Господним могла показаться. Нацепили Акиму на шею дубовую колодку, сковали ноги железными кандалами и погнали с такими ж, как сам, бедолагами за тридевять земель безводными степями, солончаками да каменистыми нагорьями, в Персию, на невольничий рынок. Иные, до места не дойдя, от великих лишений богу душу отдали, да Аким не таков оказался: двужильным он уродился, да и житие звериное, лесное его, как булатный клинок, закалило.