— Не иначе, — согласился Степан.

— Вот и я то ж говорю, — оживился Кудря. — Верней всего, он лицо своё прячет, чтоб его после на миру не узнали. А то соберутся мужики, которых порол, гурьбой, подстерегут, изловят, разложат на земле, спину заголят, да и возвернут, кто сколько задолжал. А это, поди, немало выйдет… — В голосе Кудри, который тоже, по всему видать, уж успел отведать сыромятного гостинца, появилась внимательность. — А то просто на вилы насадят, чтоб долго с ним, антихристом, не вожжаться…

— Говори, да не заговаривайся, — попенял земляку Степан. — А то ровно душегуб какой…

— И верно, — спохватился Кудря. — Господи, прости меня, грешного…

Сдёрнув шапку, он опять перекрестился на собор. Надевая шапку обратно на голову, он делал это так долго и обстоятельно, что даже Степан, думавший в это время о своём, заметил возникшую в разговоре заминку. Кудря как будто чего-то ждал или боялся, а может быть, ждал и боялся разом.

— Ну а чего на Москве-то деется? — с деланым оживлением поинтересовался Кудря, тоже, как видно, почуяв, что молчание становится неловким.

— Да чего тут деется, — махнул рукой Степан. — Вишь, чего кругом-то? То же, что и всегда. Да мне и глядеть на ту Москву недосуг. С утра до ночи топорами, как дятлы, стучим. Спать ляжешь, глаза закроешь, а всё брёвна да доски мерещатся…

— А у меня ввечеру всё больше пашня перед глазами маячит, — поделился Кудря. — Или покос. Косишь-косишь, а он всё не кончается и не кончается…

Сказав про покос, он опять странно замялся, будто смекнул, что сболтнул лишнее. Степан, которому как раз в этот миг показалось, что какой-то малец чересчур настырно вертится около него, подбираясь поближе к кошелю, не заметил новой заминки. Убедившись, что артельные деньги целы и в безопасности, он снова повернулся к Кудре, который встретил его широкой улыбкой, но при этом зачем-то отвёл глаза.

— Ольга моя каково поживает? — спросил Степан то, о чём хотел узнать в первую очередь, да не успел, сбитый с толку сообщением о смерти боярина. — Здорова ль? Бабы её не обижают? А то знаю я их, сорок: видя, что заступиться некому, до смерти заклевать могут.

— Да чего её клевать? — пожал плечами Кудря. — Молодуха справная, со всеми приветлива, вреда никому не чинит. Она к людям с добром, и люди к ней так же, даже и бабы. Ништо, справляется. Только, ты того, Степан… Я уж и не ведаю, как сказать-то тебе…

— Что? — взволновался Степан. — Аль захворала? Да не тяни ты за душу, сказывай, что стряслось!

— Да кабы знать, что стряслось… Никто того не ведает, оттого и тебя раньше срока тревожить не хотели…

— Ну?!

— А ты не понукай, — стремясь хоть на миг оттянуть неизбежное, огрызнулся Кудря, — чай, не запряг ишшо. Нету жены твоей! Ушла, никому не сказав, а куда — неведомо. Неделю уж нету или около того. Скотину вашу миром по дворам разобрали, не пропадать же скотине…

— Да какая скотина! — разозлился Степан. — Что ты мне про скотину… С Ольгой что?

Кудря сокрушённо развёл руками.

— Ну, чего заладил: что да что? Кабы знал, давно сказал бы! Последний раз её люди видели, как с покоса домой шла. А наутро Алёшка, вдовий сын, как раз его черёд коров на выгон вести случился, подошёл к воротам, а тёлки вашей нет. Слышно, мычит в хлеву, а Ольга её, стало быть, не выводит. Ну, Алёшка к старосте, староста на твой двор, а там пусто. Скотина не кормлена, в избе никого. Хлеб в печке тёплый ещё — стало быть, с вечера испекла. А самой нету! Может, затемно ещё в лес по ягоды пошла да и заблудилась…

— Ночью? — с горечью переспросил Степан. — По ягоды?

— Ну, иль в какую дальнюю деревню к родне…

— Да нет у неё никакой родни!

— Ну, может, совсем дальняя, про какую и ты не ведаешь. Седьмая вода на киселе…

Степан, не сдержавшись, плюнул.

— А кабы и так, — сказал он. — Что ж, в гости к той родне в потёмках надобно отправляться, скотину в хлеву без присмотра бросив? Вы что, всем миром ума лишились? Чем вы думали-то, люди добрые?

— А чем ни думай, всё едино, когда человека нет, его обратно не придумаешь, — рассудительно возразил Кудря. — Да ты на мир-то не серчай. Нешто мы не искали? Искали! Не сыскали только. И куда она, в самом деле, подеваться могла? Ждали, что сама придёт, да не пришла. А к тебе не прибегала? Нет? Вот беда-то! А у меня, грешным делом, была такая думка: соскучилась, мол, Ольга за мужиком, вот и побежала к нему на свиданку… Не прибегала, стало быть? Господи, твоя воля! Что ж она тогда, в болоте, что ль, потопла аль те лиходеи, что боярина погубили, её к себе заграбастали?

— Типун тебе на язык, — сквозь зубы проговорил Степан. — И что ты, Кудря, за человек такой! У меня жена пропала, а ты мне битый час боярином своим зубы заговариваешь!

— Часок лишний в спокойствии прожить — тоже не худо, — заметил Кудря. — Да оно, может, и обойдётся ещё. Мало ль что с человеком приключиться может! Да всё что угодно!

— То-то и оно, — по давней привычке кусая нижнюю губу, хмуро подтвердил Степан. — Ты домой-то когда?

— Мнится, не раньше завтрашнего дня, — подумав, ответил Кудря. — Ежели подъехать хочешь, милости просим. А только пешком скорей добежишь.

— Вот и я так же думаю, — сказал Степан. — Ну, не поминай лихом.

— Храни тебя Господь, — сказал Кудря в спину убегающему плотнику и тяжко вздохнул. Степана-то, подумал он, Господь, может, и сохранит, а вот жену его Ольгу Всевышний, похоже, не сберёг.

В лесах окрест Свято-Тихоновой пустыни лиходеев не встречали вот уже года четыре — с тех пор примерно, как Безносый Аким порешил налетевших на боярина пятерых разбойников. Видимо, весть о том случае разошлась широко и далеко — слухом, как известно, земля полнится, — и охочие при оказии поиграть кистеньком ватажники стали обходить долгопятовский лес стороной. В потаённых сырых каменных подвалах глубоко под Москвой, о которых не знали ни царёвы опричники, ни стрелецкие старшины, ни сам царь, ни даже Господь Бог всевидящий, где бражничали самые отпетые душегубы и лиходеи, о телохранителе боярина Долгопятого рассказывали страшные легенды, в коих он представлялся существом непобедимым и сверхъестественным — не иначе как пернатым демоном, которого боярин выторговал у самого сатаны в обмен на свою бессмертную душу. О том же шепталась в людской боярская челядь, о том же судачили, отдыхая, холопы на покосе иль на лесной вырубке. Акиму эти байки были ведомы и потешали его безмерно, хотя большинство было придумано им самим — нарочно, для страху. Нет оружия более смертоносного и уз более крепких, чем страх. И чем больший страх ты внушаешь, тем меньше у тебя шансов однажды утром проснуться с перерезанной глоткой.

Покойный боярин Феофан Иоаннович понимал это очень хорошо и не только не мешал Акиму напускать туману вокруг своей особы, но и всячески ему в том содействовал. Прямо он, конечно, ничего не говорил — негоже боярину холопам байки баять, от коих глупости самого смех разбирает, — однако не упускал случая то там, то сям обронить будто бы невзначай неосторожное словечко, обозвать Акима сатанинским отродьем, а то и пригрозить, что нажалуется на него рогатому.

В первый год после возвращения Аким всякий раз, покидая отведённый ему чуланчик, курил там серу, чтоб даже самый сопливый дворовый мальчишка, сунув в дверь любопытный нос, без труда учуял и опознал сатанинский серный смрад. Так Безносый убивал одним, выстрелом сразу двух зайцев: во-первых, подкреплял свою репутацию демона, а во-вторых, отваживал и вскорости действительно полностью отвадил любопытную дворню от чулана, перестав с тех пор опасаться за сохранность своих секретов. Отныне никто из домашней челяди не сунулся бы в Акимов чулан ни за какие коврижки; даже когда боярин посылал кого-нибудь за своим шутом, посланный обыкновенно говорил с «пернатым демоном» через закрытую дверь.

Спору нет, боярин был умён и хорошо понимал, что такое страх, для чего он надобен и как им пользоваться. Однако и его не минула горькая чаша, и порой Аким, вспоминая покойника, задавался вопросом: отчего так вышло? Высоколобый умник из более поздних времён, верно, назвал бы этот вопрос академическим; не зная таких слов, безносый душегуб полагал свой интерес к причинам, по которым Феофан Иоаннович дал сыну сжить себя со свету, пустым и праздным. Однако теряться в догадках от этого не переставал и в конце концов пришёл к такому выводу: видно, боярин пережил сам себя, одряхлел душою, и броня внушаемого им страха незаметно для него истончилась, потрескалась. Заметив это, Иван, который, видимо, никогда его по-настоящему не боялся, просто использовал удобный случай и сбросил надоевшее ярмо отцовского самодурства, пока оно не переломило ему шею.