Аким ему в этом помог — просто выхода иного не было. Боярин старел на глазах, и видно было, что протянет он недолго — по крайности, меньше, чем хотелось бы Акиму, привыкшему укрываться за хозяином как за каменной стеной. Ныне у него объявился новый хозяин, угождать которому оказалось труднее, чем старому, потому что думать теперь приходилось за двоих, — умом молодой боярин, увы, не блистал, и хитрости в нём было ровно столько, сколько её в бешеном быке, что сорвался с привязи, выскочил за ворота и с рёвом носится взад-вперёд по деревне, норовя забодать всех на свете.
Так вот, стало быть, разбойники-лиходеи в лесах окрест Свято-Тихоновой обители перевелись уже давненько. Но, коль скоро сам государь повелел учинить сыск, таковой был учинён по всем правилам и со всем мыслимым усердием. Без усердия не обойтись, ловя по лесам да оврагам отпетых злодеев; когда же ловишь злодея, коего никогда на свете не было, а тем паче когда злодей этот — ты сам, усердствовать надобно вдвойне. Это понимал даже молодой боярин Иван Феофанович и усердствовал так, что пыль столбом стояла до самого неба — пожалуй, что и царю из своих кремлёвских палат в окошко тот столб видно было.
Какую из многочисленных долгопятовских деревень ни возьми, дня не проходило, чтоб не пронеслась через неё в облаках пыли, в тяжком лошадином топоте и лязге оружия обряжённая в справные синие кафтаны, а то и в кольчуги боярская стража. Боярин Иван Феофанович в сопровождении десятка всадников и неразлучного Акима тоже мотался по вотчине как угорелый, останавливаясь то тут, то там и с пристрастием пытая холопов, где они, псы смердящие, скрывают государевых преступников. Плетью в эти дни Аким намахивался так, что к вечеру начинало ныть плечо, а рука наливалась свинцовой тяжестью, повисала безжизненно и, мнилось, вот-вот готова была вовсе оторваться.
Мужики, ясно, воров не выдавали, поелику выдавать было некого. Полосуя мужичьи спины сыромятным кнутом, Аким, хоть и был лют, соблюдал в своём усердии меру. Дело, ими затеянное, было тонкое и требовало осмотрительности. Смердов без толку губить, уцелевших гневя, не следовало, да и о своём здоровье не мешало подумать, поберечь силушку, коей с молодых-то лет пускай ненамного, а все ж поубавилось. Конечно, было б, что выбивать, Аким выбил бы непременно, а так — ну, чего попусту потеть?
По деревням он разъезжал, как и прежде, в пернатом своём облачении и в золочёной клювастой личине. Во-первых, привык за столько-то лет и иной одёжи для себя уже не желал. Во-вторых, опять же, для страху — смерды, те перья завидев, трястись начинали как осиновый лист. И потом, по кустам да по ельнику колючему шастать, воров выискивая, Акиму в его «демонском» одеянии не приходилось: тем стража занималась, а он всё больше кнутом поигрывал да боярина оберегал. А стражники-то, бывало, заедут подальше в лес, набьют дорогой какой-никакой дичи, а то на реке холопский садок с рыбой наизнанку вывернут, отыщут полянку, спешатся, коней стреножат и ну бражничать! С таким-то сыском Аким, когда сам на большой дороге разбойничал, и горя б не ведал, а при нужде вырезал бы то хмельное войско до последнего человека, яко цыплят желторотых. Резать их, однако ж, было некому, вот они и пировали вдали от хозяйского глаза. Холопы, особенно бабы да девки, в ту пору в лес ходить совсем перестали: того и гляди, набредёшь ненароком или на разбойников, или на боярскую стражу, и неизвестно ещё, которое из тех двух зол злее окажется.
Зато молодой хозяин, Иван Феофанов сын, искал так, что любо было глядеть. Будто и впрямь верил, что в чаще лесной разбойники-душегубы, отца его родного погубители и государевы преступники, хоронятся. Будто и вправду забыл, пёсий сын, через кого, чьим радением отец его ныне косточки свои в сырой земле парит!
А только и боярина понять было можно. Хотелось ему перед госуда́рем отличиться, поближе к трону придвинуться. А чтоб того достичь, воров, коих никогда на белом свете не было, надлежало не токмо искать, но и найти. Искал, да не сыскал — такой ответ государю не надобен, через такой ответ не только вотчины — головы лишиться можно.
Об этом они с боярином раз-другой по душам поговорили. Иван-то Феофанович, когда по округе как угорелый не метался, а дома на лавке сидел, имея достаточно времени обо всём хорошо поразмыслить, понимал, что без Акимова совета далеко не уедет. Задумка насчёт того, как ему воров, коих в помине нет, сыскать и государю представить, у него имелась, и притом не совсем плохая. Мыслилось ему, что воров тех надобно взять; далеко за ними не ходя, здесь же, в своей вотчине, — да вот хоть бы и из дворовых мужиков кого. Нешто царю не всё едино, кого казнить? Нешто он боярину не поверит, а поверит смердам, кои перед смертью станут кричать, будто ни в чём не повинны?
Аким эту его задумку малость подправил, пока не довела она боярина до беды. Сказал: не гневайся, мол, барин, а только из твоей вотчины мужиков брать нельзя, да и из соседской, коль уж на то пошло, тоже. Кто-нибудь да подглядит, кто-нибудь да хватится — у смердов, вишь, тоже семьи имеются, не говоря уж о хозяевах, которые своему имуществу, поди, счёт ведут, — и, если сия великая кривда ненароком наружу вылезет, не сносить тебе, боярин, головы. Ты, сказал, подумай лучше: мало ли на Москве пришлого, бродячего, ничейного люду? Приглядеть пяток, которые покосматей да с лица пострашнее, прирезать втихую и, стрелами утыкав да саблями изрубив, на царский двор доставить. И сказать: не взыщи, мол, государь-батюшка, а только воры те живьём даться не пожелали и таково жестоко отбивались, что пришлось их там же, на месте, из луков да пищалей порешить.
Боярин Иван его слова обдумал и зело возрадовался. «Тебе б, — сказал, — Безносый, по уму твоему в боярской думе сидеть да государю советовать, как державой править. Жалко, — сказал, — что клеймёных смердов туда не пущают». И посулил, в великой милости своей, по завершении дела отсыпать ему, не скупясь, полсотни серебряных ефимков, а ещё справить новую одёжку из перьев — уж не белую, коя зело обтрепалась и поизносилась, а чёрную. Так оно, мол, и страшнее будет, и не столь марко. Тьфу! Одёжа — то ещё куда ни шло, хотя Акиму и старая, обтрёпанная да кровью холопьей замаранная, вполне годилась. А ефимки-то ему на что? Ему, поди, и без ефимков не худо живётся. На что серебро, когда и без него ни в чём отказа не ведаешь?
А пока суд да дело, пожаловал ему боярин сапоги — с себя скинул и Акиму отдал. Сапоги, спору нет, богатые, да не совсем по ноге — великоваты. Однако ж дарёному коню в зубы не смотрят — в ноги поклонился и «спаси Бог» сказал.
Сошлись на том, что воров искать будут ещё неделю, а после, те игрища бросив, настоящим делом займутся. Так и поступили. Сядут с утра пораньше в возок, объедут сколько-то там деревень, с десяток смердов плетьми попотчуют и катят, бывало, прямиком в монастырь. Настоятель его, иеромонах Апраксин, с покойным боярином Феофаном хорошо дружил. А поелику дружба та была на боярском злате густо замешана, то и с боярином Иваном сыном Феофановым игумен враз подружился. Сядут, стало быть, за стол в игуменовых покоях и поминают душу убиенного раба Божьего Феофана. И так усердно поминали, что, случалось, их после тех поминок уж и ноги не держали. Вот оно как бывает, когда, себя не жалея, в горячую молитву всю душу вкладываешь! А что молились языческому божеству Бахусу, невелика беда: боярин-то покойный при жизни тоже ему поклонялся и чарки хмельной мимо рта сроду не проносил.
Акима в его «демонском» облачении в монастырь, знамо дело, не пускали. Как так — демон и вдруг в святую обитель? Негоже то! Да он туда и не шибко рвался. Видать, слишком долго беса тешил, и теперь вблизи святых мест становилось ему не по себе — ну, ровно без спросу в боярскую опочивальню забрёл и ждёшь, что тебя вот-вот за шиворот ухватят. Так он, бывало, устроится в возке поудобнее, кус мяса достанет, баклагу с вином, хлеба, луку и всего прочего, что в таких случаях полагается, и сидит себе, горя не ведая, сколь надобно — жуёт, прихлёбывает, чмокает, хрустит да по сторонам поглядывает. Монахи, мимо идя, на него, как собака на палку, косятся, а он им из-под личины язык кажет — дразнится. «Тьфу, — говорят, — нечистая сила!»
