После, под вечер, вынесут, бывало, двое дюжих иноков боярина под белы рученьки из игуменовых палат, в возок погрузят, от Акима крестным знамением отмахнутся и восвояси торопятся. Разберёт Безносый вожжи, коренника по крупу легонечко хлестнёт, и покатят они домой — ещё один день сыска долой, и леший с ним.

Вроде гладко всё шло, а только скоро начались у них непонятные задорины, колкие какие-то занозы. Перво-наперво в Лесной, бывшей зиминской деревеньке, пожар приключился. Боярин Иван, про то сведав, только рукой махнул — ну, пожар, и что с того? Лето на дворе, самое время гореть-то! До зимы далеко, холопы заново отстроятся. А не поспеют, так им же хуже — пущай тогда под ракитовым кустом в сугробе зимуют.

Зато Аким насторожился и дотошно, с пристрастием, расспросил деревенского старосту, который ту весть принёс: почему пожар, сколь домов сгорело и чьих. Внимательно выслушав сбивчивый Старостин доклад, Безносый искоса, со значением поглядел на хозяина. Иван Феофанович, впрочем, взгляда его не заметил — видать, личина золочёная помешала. А может, и не личина, а иное что. Не таков человек был Иван Феофанов сын Долгопятый, чтоб холопам своим в глаза заглядывать, — вот тебе и причина.

Дальше — больше. В середу, что ли, или в четверг пропал один из боярских стражников. Ну, как в воду канул! И главное, заметили не сразу. Вернулись это они из леса, по обычаю, во хмелю, губы сальные лоснятся, глаза осоловелые в разные стороны глядят, — вернулись, стало быть, пересчитались, а одного-то и недостаёт! Не вдруг и сообразили, которого нету, как его звать-величать и каков он был с лица. Потом вспомнили, а что толку? Всё равно нет человека, хоть ты весь род его вспомни до двенадцатого колена.

Стали искать. Сперва, конечно, во дворе — вдруг, пересчёта не дождавшись, где-нибудь пук сена отыскал и спать завалился? После на дороге, коей из «сыска» возвращались, — вдруг под кустом придорожным почивает?

Не нашли, конечно. Тем временем стемнело, и поиски пришлось отложить до утра — так-то, в потёмках на ощупь шаря, и оставшихся растерять немудрено. Была у Акима, и не у него одного, мысль: ништо, к утру, как проспится, сам приползёт. Не миновать ему тогда плетей!

Однако ж не приполз.

Тогда стали искать всерьёз. Дело-то нешуточное! Ветра в поле ловить — это одно, а когда человек без следа пропал, которого ты как облупленного знаешь, с которым вечор ещё пенной чаркой чокался, — то совсем иной разговор. Искали, стало быть, по-настоящему и, как в таких случаях водится, вскорости нашли. Саженях в тридцати от поляны, на которой давеча бражничали, в волчьей яме, — ступил неосторожно, провалился, пал грудью на вбитый в дно заострённый кол, и дух из него вон.

Казалось бы, самое что ни на есть обыкновенное дело: отошёл человек по малой нужде в сторонку, во хмелю под ноги не глядел и жестоко за то поплатился.

А только маячила тут одна мудрёная закавыка. Ну отошёл, ну упал — ладно. А вот, к примеру, сабля при нём была — она где? Кинжал был — нет кинжала. Лук со стрелами — его звери лесные, что ли, уволокли, дабы нору свою от охотников оборонять?

Вот тут-то Аким и призадумался. Боярину ничего говорить не стал, тот бы всё едино не послушал, но с того дня, проезжая через Лесную, всякий раз косился на свежее пепелище, что от недавнего пожара осталось. И ещё настоял, чтоб отныне, выезжая из дома, надевал Иван Феофанович под кафтан крепкую кольчугу. Боярин, понятно, заартачился — дескать, и жарко ему, и тяжко, и на кой ляд, спрашивается, это ему сдалось — на войне, что ль? Аким, однако ж, не уступал, говоря, что мёртвому, поди, не жарко и не холодно, а только на тот свет торопиться незачем — мало ль кто да с какими гостинцами тебя на той стороне поджидает?

И как в воду глядел.

Выехали это они, по обыкновению, в Свято-Тихонову обитель — видать, у молодого боярина в горле пересохло, пора приспела в монастырские погреба заглянуть. Проехали Лесную. Пепелище у самой околицы, на отшибе, — Аким на него, как всегда, глянул и, как всегда, ничего нового не увидал. Пепелище и пепелище. Пятно чёрное посередь зелёного двора, печка закопчённая трубой, как пальцем, в небо тычет; справа груша — старая, корявая, наполовину обгоревшая, наполовину зелёная, слева огород, уже успевший сорной травой зарасти. И отстраиваться, между прочим, никто даже и не думает. Словом, мёртвое место, пустое. В церкви, где отец Дмитрий, бражник известный, службу Господу справляет, слышно, колокол звонит, прихожан к обедне скликает, а на обгорелой груше, на самой макушке, чёрный ворон расселся и, клюв разинув, каркает — показалось, прямо Акиму в лицо.

Рука сама за луком потянулась, чтоб вещуна носатого с насеста сшибить. Да забыл лошадей придержать — пронесли мимо, пепелище с грушей за поворотом скрылось: Одно карканье осталось, а вскорости и оно в отдалении стихло. Пощупал Аким под перьями золотой персидский динарий и лошадей подхлестнул, чтоб шибче бежали.

И вот аккурат на полпути меж Лесной и монастырём случилось. Тенькнуло в лесу знакомо и звонко, свистнуло коротко, и Аким, ни о чём не успев подумать, боком на козлы пал — кабы за вожжи не держался, так, верно, в прах дорожный и сверзился б. Свистнуло над самой головой, перья петушиные ветерком шевельнуло, а после стукнуло коротко и глухо — кажись, не в плоть, а в дерево всё ж таки.

Хлестнул Безносый по лошадям — выносите, родимые! Вынесли, не подвели. С полверсты отъехав, вожжи натянул, остановил возок и наконец-то назад обернулся — поглядеть, что там с боярином.

Ништо, цел боярин, токмо побелел и трясётся весь, яко вурдалак при виде Божьего креста. И крест, сиречь стрела, тут как тут — торчит в спинке возка, край боярского кафтана к ней намертво пригвоздив.

Сзади, слышно, стражники в лесу сучьями трещат, Господа Бога всуе поминают и зычно перекликаются — лучника, стало быть, ищут. Ну-ну. Станет он вас, увальней сытых, дожидаться!

Поглядел Аким на стрелу. Знакомая стрела. Древко синее, как кафтаны у боярской стражи, а оперение красное, как у той же стражи шаровары. Этаких стрел у каждого долгопятовского дружинника полон колчан. Вот тебе и волчья яма!

Вот тебе, боярин, и пепелище.

Взялся за древко, потянул, после дёрнул — ништо себе! Глубоко вошло, намертво засело. При такой-то силище, кабы лучник не промазал, боярина никакая кольчуга не спасла бы, никакие латы. Про то, что было бы, не пригнись он сам вовремя, Акиму и думать не хотелось. Поди, насквозь бы прошла, окаянная, да ещё б и на барина хватило!

Аким с треском обломил синее древко стрелы, рывком высвободил боярский кафтан, кинул стрелу на дорогу и, запустив пятерню под птичью личину, шибко поскрёб то место, где у людей обыкновенно располагается нос.

— Что сие было? — послышался сзади дрожащий, но притом уже и сердитый голос Ивана Долгопятого.

Аким немного помолчал, задавливая в себе внезапно вспыхнувшую злобу.

— Сие, — сказал он наконец, — был тот самый вор, что тебе, кормилец, столь надобен. Видно, внял Господь твоим молитвам, послал тебе добрую дичь, чтоб стража твоя впустую по лесу не рыскала. Вот он, лиходей, — лови, коль сумеешь! Ты его своими руками из ничего сотворил, тебе, стало быть, и ловить.

— Ты это об чём? — с капризным недовольством разглядывая оставленную стрелой дыру в кафтане, вопросил Иван Феофанович.

— Я, боярин, об том, что думать надобно головой, а не иным местом! — перестав сдерживаться, злобно ответил Аким и хлестнул по лошадям.

Дружинника того Степан, считай, и не убивал. Сам в волчью яму хмельной свалился, сам на кол угодил и сам издох. Правда, яму Степан собственноручно выкопал, и кол в дно тоже он забил. Ну, и ветками, ведомо, прикрыл как полагается. И дружинника, что по нужде от товарищей отлучился, к той яме, конечно, не леший заманил, а Степан Лаптев, бывший знатный резчик, а ныне — лесной человек, пропащая душа.

После неделю с луком, у мёртвого стражника взятым, упражнялся. А как начал птиц на лету стрелой сбивать, понял: пора. А и в самом деле, чего тянуть-то?