Удаляясь от деревни, где жил упрямый и беспечный друг детства Стёпка, а стало быть, и от обители, Никита, как обычно на этой дороге, вспомнил рассказанную некогда старым дядькой Захаром историю о загадочном явлении и столь же загадочном исчезновении чудотворного образа святого Георгия Победоносца. Давно уж отчаявшись отгадать, как всё было на самом деле, Никита опять задался старым вопросом: где больше правды и меньше вымысла — в Захаровой сказке или в том, что из рода в род твердят о явлении иконы Долгопятые? Да и где было о том думать, как не на этой дороге, по которой двести с лишком лет назад брёл, прижимая к груди холщовый узелок, босоногий монашек Илия?
С раздумий об иконе, коей никто из ныне живущих, опричь Долгопятой родни, ни разу не видывал, мысли всадника простым и натуральным манером перетекли на дела насущные, связанные всё с теми же Долгопятыми. Беспокоило, каково будет житься под ними мужичкам из Лесной, особенно упрямому да прямодушному сверх меры Стёпке. Долгопятый к царю вхож, дом московский у него от Кремля в двух шагах, и любого, кто задумает к государю с челобитной на него в ноги пасть, Феофан Иоаннович враз ещё на дальних подступах к царским хоромам перехватит и в пыточном застенке смерти лютой предаст. Сие всем ведомо, потому правды в Москве искать никто из долгопятовских холопов и не пытается. Боярин в своей вотчине царь и бог, и милости мужикам, опричь него, искать негде.
Да что мужики! У него, Никиты Зимина, потомственного дворянина, Феофан Иоаннович тож на пути стал, яко скала несокрушимая — ни силой её сломать, ни стороной обойти, ни верхом перелезть никак невозможно. Сколь Андрей Савельевич о сыне ни хлопотал, так ничего и не выхлопотал — оказала себя старая вражда с сановным вельможей. Сын за отца ответчик, вот Долгопятый на Никите-то и отыгрался, раз уж с отцом ничего поделать не сумел.
Зато своего сынка, скучного умом Ивана, пристроил как следует быть. Видали посла во фряжские земли? Знатока медного литья и пушечного боя видали? Не видали? Ступайте да поглядите — эвон, бахвалится, пыль в глаза пускает! Ладно бы, и впрямь хоть чему-то в той своей поездке обучился, а так ведь как был толстощёким ябедой, так и ныне не изменился — ябеда и ябеда, ничего иного про него не скажешь. С виду муж, хоть и не зело ловкий да пригожий, а внутри — дитя капризное, плаксивое.
Да пусть бы бахвалился. Известно, дурак сам себе языком яму роет, в кою рано или поздно сам же и сверзится. Иное скверно: из иных земель воротясь, Иван Долгопятый зачастил на двор к Милорадовым, а то уже другой разговор.
Княжеский род Милорадовых, некогда богатый и весьма влиятельный, на протяжении последних полутораста лет будто преследовал злой рок. Войны, пожары, недороды, опала, нелепые несчастные случаи — всё это привело к упадку и забвению. Князь с княгинею ныне владели лишь небольшой вотчиной, что клином вдавалась в земли вездесущего боярина Долгопятого, и единственной их отрадой была дочь, наречённая при крещении Марией. При одном звуке этого имени сердце у Никиты начинало то частить вразнобой, как топоры плотников из Степановой артели, когда те сообща и в великой спешке рубят избу или баню, то вдруг замирало, пропуская удар. Стоило на миг прикрыть глаза, как пред ним, словно наяву, вставал светлый образ княжны: синие очи опущены долу и прикрыты пушистыми ресницами, на щёках румянец цветёт, а стан тонкий да гибкий, как у молодой берёзки. И-эх! Правду отец сказывал: не страшны истинному мужу ни вороги, ни невзгоды, а страшны жёны лукавые, через коих на белом свете одно беспокойство…
Впрочем, не забывая временами вставлять в разговор подобные философические замечания, Андрей Савельевич сына от сватовства не отговаривал — напротив, желание обзавестись семьёй всячески приветствовал, говоря лишь, что, кормясь плодами трудов своих, они с женой станут подавать будущим отпрыскам благой пример и наущение. Сие означало, что богатого приданого за княжной Милорадовой ждать не приходится и что о тихом счастии в холе и неге, кои подобают любящим молодым супругам, нечего и мечтать.
Княжна, казалось, принимала пылкие взоры молодого Зимина благосклонно, хотя прямого разговора про то промеж них не было, упаси бог от такого бесстыдства. Старый князь, Владимир Юрьевич, Никиту привечал и, опять же, ничего не говоря прямо, не единожды намекал, что был бы не прочь видеть в нём будущего зятя.
Словом, ежели не брать в расчёт зазорное безденежье да отсутствие славы, до коей столь охоча молодёжь, жизнь складывалась как будто недурно, суля впереди если не почёт и златые горы, то, по крайности, добрую да пригожую жену и достойное продолжение рода.
Всё переменилось в одночасье, когда в Москву из своего неудачного посольства возвратился Иван Долгопятый. Где да как сей толстомясый отпрыск знатного боярского рода углядел княжну, Никита мог только гадать, да и то без толку. В гости к старому князю Долгопятых калачом не заманишь — нет у Милорадовых былой силы, а коль силы да богатства нет, Феофану Иоанновичу с сыном его Иваном такие знакомцы без надобности. Однако ж княжну Марью Иван Феофанов сын Долгопятый приметил и стал к князю домой похаживать.
По Никитиному разумению, Иванов отец, боярин Феофан Иоаннович, про то прознав, непременно сыночку своему все бока обломал — ему, думному боярину, который ныне в самой силе, такие родственники надобны, как прострел в пояснице. Да, видно, не помогло: упёрся Иван, как в детстве, бывало, упирался — ни тпру ни ну, хоть ты его оглоблей по лбу бей. Истинно, как был дитятей избалованным, так им и остался. Чего ни пожелает, всё ему вынь да положь. Пряник захотел — на тебе пряник, петушка сахарного на палочке — на тебе петушка… А отцу-то что? Ежели такое дело, ежели пошёл отпрыск фамильное упрямство оказывать, можно и поступиться. Пускай его женится, от нас не убудет! Всё ж княжна, а не девка приблудная, да и земли кус — тот самый, что в Долгопятых вотчину клином врезался, — со временем, и притом скоро, навеки долгопятовским станет, ровно испокон веков таковым был. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…
А там — как Бог даст. Может, ей, зорьке ясной, суждено весь век муку терпеть, с Иваном живя да детей ему рожая. А может и того горше выйти. Натешится толстомясый, ровно дитя с новой игрушкой, да и скажет: надоела, мол, другую хочу. У них, аспидов, это просто: либо в монастырь сошлют, обвинив облыжно, либо и вовсе тихо со свету сживут. Захворала да померла, вот тебе и весь сказ. И кто, скажите на милость, станет после разбираться, почто захворала да отчего померла? То-то, что никто. А кабы и нашёлся смелый, так у Долгопятых концов не сыщешь…
Погружённый в мрачные раздумья, Никита совсем перестал смотреть по сторонам и не вдруг заметил бредущего по дороге в ту же сторону, что и он, человека. Обнаружил он путника, только когда тот посторонился и сошёл на обочину, словно опасаясь, что всаднику недостанет места с ним разминуться. Вид прохожий являл собою такой, что Никита на время забыл и о Долгопятых, и о Степане, и даже о предмете своих воздыханий — княжне Марии Милорадовой.
Ибо путник, повстречавшийся ему на пустынной лесной дороге, из себя был воистину страшен, яко дикий зверь. Когда-то, по всему видать, высокий да плечистый, а ныне костлявый и согбенный, в драных грязных лохмотьях, он стоял и смотрел на молодого Зимина глубоко запавшими, мутными, утонувшими в забитых грязью складках кожи глазами. Сквозь прорехи в ветхом одеянии там и сям проглядывала худая нечистая плоть, длинные, в колтунах, седоватые волосы и борода свисали нечёсаными лохмами, в чёрной щели приоткрытого рта вкривь и вкось торчали гнилые редкие зубы. Страшней же всего прочего Никите показалась засаленная и ветхая кожаная нашлёпка, прикрывавшая то место, где у добрых христиан, да и у некрещёных язычников тож, обыкновенно находится нос. Был он более всего похож на больного, отощавшего после голодной зимовки волка, а то и на злого колдуна из сказки, что живёт в лесной чащобе, знается с нечистой силой и в обмен на свою бессмертную душу получил от врага рода человеческого вечную, хотя и незавидную жизнь.
