Чувствовалось, что надвигаются перемены, и оттого Безносому Акиму временами делалось тревожно и неуютно, будто тянуло откуда-то ледяным сквознячком. Откуда сквознячок дует, он видел, а поделать ничего не мог, ибо сквознячок был не из тех, что можно прекратить, просто прикрыв дверь либо заткнув пучком соломы дыру в стене.

Обо всём том Аким обыкновенно размышлял перед сном, сидя в одной рубахе на лавке в чуланчике, унаследованном от покойного шута Парамошки. Пернатое одеяние, в котором он, кривляясь и выкидывая коленца, ходил день-деньской, с утра до поздней ночи, висело на вбитом в стену дубовом колышке; сверху, выставив длинный крючковатый нос, поблёскивала позолотой деревянная птичья личина. С ещё одного колышка свисал широкий кожаный пояс, к коему были привешены четыре ножа разной величины — от старого громадного кинжала, с которым Аким вернулся из заморских стран, до тонкого стилета, а ещё широкая сарацинская сабля. То было оружие личного боярского телохранителя, без которого Аким никогда не покидал чулана. Мешковатый птичий наряд отменно скрывал весь этот арсенал, а клювастая маска прятала лицо, так что никто и никогда не мог с уверенностью сказать, куда смотрит боярский шут и что у него на уме. Под лавкой валялись красные, с загнутыми носами сапоги, которые в сочетании с перьями и клювом придавали Акимовым ногам отдалённое сходство с птичьими лапами.

Аким сидел, широко расставив босые ноги, давая ступням роздых на прохладном, гладко оструганном полу, и рассеянно почёсывал пятернёй видневшуюся в вырезе рубахи покрытую старыми шрамами грудь, на коей не было ни волос, ни креста, а висел на засаленном шнурке золотой персидский динарий, снятый некогда с шеи зарезанного и брошенного в море купца. На обритом черепе поблёскивала отросшая седоватая щетина, среди которой белели полоски ещё двух шрамов; впалые щёки тоже пора было брить, и, с шорохом проводя ладонью по колючему подбородку, Аким мысленно проклинал заморских умников, которые придумали столь глупое и не приносящее никакой пользы занятие, как бритьё. Зачем сбривать то, что уже назавтра вырастет опять? Ежели б Господу было угодно, чтоб мужи ходили с босыми лицами, он бы их такими и создал. Борода же дана мужу, дабы отличить его от бабы, и брить её означает идти супротив воли Господа. Акиму нарушать Божью волю было не привыкать, но то было всё в охотку, а пакостнее занятия, чем скоблить себя пожалованной боярином бритвою, он не знал.

В отдалении, на чистой хозяйской половине, в своей опочивальне, громко, на весь терем, храпел старый боярин. Кто-то тяжко, как однажды виденный Акимом в дальних заморских краях дивный зверь по прозванию «слон», протопал сперва лестницей, а после коридором. Продолжая думать о своём, Аким помимо воли узнал шаги Ивана Долгопятого, коему по походке прозываться б не Долгопятым, а Толстопятым. Пяты у него и впрямь были толсты, телеса дородны, и ходил он всегда так, будто сваи заколачивал — от лени, а ещё, наверное, потому, что, этак ступая, самому себе грозней казался.

Аким зевнул, даже не подумав перекрестить рот, как это было принято. Рот крестят, чтоб туда нечистый дух не влетел, а Безносому Акиму печься о том было, пожалуй, поздновато. Ему, ежели рот и крестить, так затем только, чтоб нечистый дух оттуда обратно на волю не выскочил. А Акиму что? Пущай его выскакивает! Жалко, что ли? Пущай, коли желает, шастает туда-сюда сколь душе угодно. Он, нечистый, Акиму не помеха, а, скорей, подспорье. У кого ж ещё человеку помощи искать, если Бог от него с самого рождения отвернулся?

Он услышал, как скрипнула дверь опочивальни боярского сына, и вздохнул с облегчением: к себе пошёл, не к жене. Стало быть, этой ночью можно спать спокойно, лишнего шума в тереме не будет. Через этот ночной шум Аким одно время чуть было уши перед сном не начал затыкать. Иная дворня, он знал, и затыкала — кто паклей, кто тряпицей, кто чем. А только ему этот простой, казалось бы, путь был заказан. Он ведь не только шут, не только палач, но и в самую первую голову телохранитель, коему денно и нощно бдеть полагается. А как ты станешь бдеть, коли уши заткнуты? Вот и приходилось терпеть, гадая, долго ль ещё молодая жена при таком-то муженьке протянет.

И вот тут-то, стоило ему о том подумать, тяжёлые, заставляющие половицы гнуться и скрипеть шаги в коридоре раздались вновь. Аким прислушался. Молодой боярин, не останавливаясь, миновал опочивальню жены и уже топал по чёрной, людской половине, с каждым шагом приближаясь к чуланчику, в котором ночевал Аким. Боярский телохранитель поправил кожаную нашлёпку на обезображенном носу и почесал в затылке: ну, чего там ещё посреди ночи?

Низкая дверь приоткрылась, и в чуланчик просунулась голова боярского сына. Дивной густоты и красы вьющиеся волосы блеснули в свете лучины, как червонное золото, на толстом, с румянцем во всю щёку, губастом лице золотился редкий белёсый пух, который у Ивана именовался бородою. Глаза, что при свете дня отливали чистой небесной лазурью и казались бы ангельски прекрасными, кабы не были столь малы и столь полны тупой бессмысленной злости, отыскали в полумраке освещённого тусклой лучиной чуланчика Акима, и мясистый короткий палец молодого боярина поманил шута за собой.

Аким живо сунул ноги в сапоги, нацепил личину и потянулся за поясом с оружием. Иван качнул головой, давая понять, что оружие не пригодится, но Аким сделал вид, что не заметил этого жеста, и крепко запоясался поверх рубахи. Он телохранитель, и ему, поди, виднее, когда брать с собой оружие, а когда нет. На тот вопрос ответ простой: если справляешь такую должность, оружие при себе надобно иметь всегда, даже в бане.

Выйдя из чулана, он обнаружил, что в руке у молодого барина горит сальная свеча. Растопленное сало текло по пальцам и капало на подол рубахи и порты, застывая там белёсыми потёками и лепёшками, но Иван Феофанович того, казалось, и вовсе не замечал. Сейчас, когда свечка ярко освещала его лицо, Акиму почудилось, что молодой хозяин чем-то взволнован, а может, даже и напуган. Вином от него разило за версту, но хмельным он не выглядел. Снова молчком поманив за собой Акима, Иван затопал по коридору в сторону своей опочивальни. Аким двинулся следом, подумав меж тем, что все эти таинственные молчаливые жесты были ни к чему: ежели хочешь секретничать, не топай, как целый полк стрельцов, а ежели желаешь топать, так и секретничать незачем: хоть песни во всё горло кричи, всё едино громче уж не получится.

Открыв дверь своей опочивальни, Иван посторонился, давая дорогу Акиму.

— Гляди.

Безносый глянул, крякнул и спросил:

— Твоя работа, барин?

Иван отрицательно замотал головой, но Аким уж и сам видел, что не его. Чтоб этак-то обставиться, у Ивана Феофанова сына, верно, умишка б не хватило. Хотя, конечно, чудилось в нём временами что-то такое, от чего даже Акиму становилось не по себе. Как будто рядом ходил без привязи неведомый и зело опасный зверь. Повадки этого зверя никому не были известны, а раз так, то и предугадать, на кого и когда он прыгнет, не было никакой возможности…

Но теперь боярский сын, похоже, не врал, да и ни к чему ему это было — врать. Посему Аким Безносый, вздохнув, переступил порог боярской опочивальни, на ходу прикидывая, как ему теперь ловчее со всем этим управиться.

Жена боярского сына Марья Долгопятая, урождённая Милорадова, пробралась в опочивальню мужа тайком, как тать. В этом доме, до сих пор остававшемся для неё чужим и неуютным, у княжны была всего одна отрада, одна только вещь, что дарила ей хотя б видимость тепла да ласки. Этой вещью была хранившаяся в спальной горнице Ивана икона святого Георгия Победоносца. Не зная отчего, княжна Марья тянулась к ней душой, в ней одной находя утешение. Икон в боярском тереме было в достатке, но намалёванные на них святые угодники глядели на молодую боярскую жену холодно, без сочувствия, а порой казалось, что и зло: дескать, Христос терпел и нам велел, и неча тебе, девка, на мужа пенять, Господа тем гневя и от иных, важнейших дел отвлекая.