Когда минуло полтора года службы, Жора уже был сержантом и сам с не меньшим удовольствием гонял хлюпиков-новобранцев, воспитывал и бил им морды. Тогда он узнал, что по ночам в старшинской каптёрке бывают водка и женщины, и что, когда они выпьют, то бывают распутны не меньше, чем в мужских баснях, да и сами эти басни теперь выглядели блёкло и тускло на фоне того, что творили по ночам бабёнки из соседней деревни и дембеля-деды из спецназа.

В свой родной город Жора вернулся из армии совершенно другим человеком и внезапно обнаружил, что все женщины лежат у его ног, – выбирай по вкусу, какую хочешь. Правда, они были уже старше, эти женщины, с которыми он имел дело, и уже не требовали длительных ухаживаний, удовольствуясь принципом «сто грамм, прогулка на трамвае – и я твоя навек или на ночь». И всё бы было у Жоры ничего, если бы не встретилась ему Вероника.

Она прохладно встретила первый натиск бравого кавалера, и он заболел ей. Эта туша, которая познала не одну развратную оргию, ничего не смогла поделать с вновь проснувшейся душой, требовавшей и желавшей любви. Она была так неуместна в ней, что эта внутренняя дисгармония выплеснулась во внешний мир и закончилась женитьбой Жоры Бегетова, с которой, видимо, и начались все его злоключения: женщины все куда-то разом испарились, и теперь он лежал спиной к спине с бесстрастной женой, и некому было его согреть.

«Проскочу или нет?» – думал Гладышев, с опаской косясь на милиционера, сидевшего на вахте при входе. Милиционер разговаривал с каким-то мужчиной, видимо, знакомым, не обращая пока внимания на Гладышева.

Необходимо было иметь пропуск, которого у Гладышева не было, и он опасался, как бы не получилось, что его не пропустят.

Потоптавшись немного на пороге, Гладышев пошёл вперёд, обходя на повороте мужчину, закрывшего на секунду его своей спиной от милиционера, ускорил шаг и, ожидая с затаённым страхом, что сейчас его окликнут. До лестницы наверх осталось несколько шагов. Это расстояние он преодолел в два прыжка и помчался вверх по крутым, узким ступенькам, какие были обычным делом в старых зданиях.

– Молодой человек! Молодой человек! Стойте, молодой человек! Вы куда?! Стойте!

Это наверняка звали его, но Гладышев уже прошмыгнул лестничную площадку и бежал со всей силы по второму пролёту.

«Интересно, бросится ли он за мной в погоню? – ум его продолжал лихорадочно размышлять. – На лифте – догнать может». Ему было ясно, что нужно уйти куда-то в сторону, что по прямой его скорее всего настигнут и заставят вернуться, не смотря ни на какие его объяснения, но он всё поднимался и поднимался вверх по крутой лестнице, уже задыхаясь с непривычки от такого стремительного восхождения.

«Закат солнца вручную. Точно что. Интересно, как они придумали такое странное и удачное название. В нём вся тяжесть и непомерность работы, весь драматизм процесса настоящего действия, и вместе с тем, чистейший и беспочвенный вымысел. Закат солнца вручную», – он миновал уже несколько этажей, сбившись со счёта и теперь даже не затрудняясь, восстановить его. Голова его была полна всяких мыслей, и они толкались, лезли, наперебой стараясь завладеть его вниманием, обратить на себя взор его души, которая оплодотворила бы их своим сопереживанием. – «Издательство похоже на роддом. Здесь авторам помогают разрешиться от беременности воплощённой, выношенной, сформировавшейся, как ребёнок в утробе матери, литературной идеей. Родовспомоществуют, так сказать. Только почему я пробираюсь сюда, как будто собираюсь сделать литературный аборт?»

На каком-то этаже неожиданно для себя он метнулся в сторону распахнутых, застеклённых дверей, вошёл в небольшой круглый зал-площадку перед лифтом, к которой с нескольких сторон сходились коридоры, и пошёл наугад по одному из них, миновал конференц-зал, снова очутился в коридоре и вышел в конце концов в другой конец здания, на лестничную площадку второй торцевой лестницы, вход на которую был из другого подъезда. Здесь лифт был прямо на площадке, и едва Гладышев остановился, как дверцы его с шумом распахнулись, заставив юношу, пребывающего в жутком напряжении преследуемого, вздрогнуть от неожиданности и испуга. Оттуда вышли двое мужчин и, деловито беседуя на ходу, прошли мимо него, совершенно его не замечая, и свернули направо в тупиковый, торцовый коридорчик с кабинетами.

Не мешкая ни секунды, Гладышев зашёл в пустой лифт и нажал кнопку нужного этажа: ему показалось, что сбоку раздавались торопливые, приближающиеся шаги, и это вполне мог быть милиционер с вахты. Дверцы, отделанные пластиком под дерево, мягко съехались, сомкнулись, как створки огромной раковины, и не успел он рассмотреть как следует своё испуганное лицо в настенном зеркале лифта, как снова отворились, впустив внутрь сумрачного коробка дневной, яркий солнечный свет, бивший сюда через окна подъезда.

Гладышев зажмурился, вышел, потёр глаза и искать заветный номер кабинета, который он узнал ещё весной, будучи проездом в Москве, у женщины из отдела писем и корреспонденции, куда он аж в феврале сдал толстую папку с машинописным текстом своего первого и единственного романа.

– Ваш роман мы отдали в редакцию детской и юношеской литературы, сказала ему тогда женщина. – Я с ним познакомилась, и мне так показалось, что его больше нигде не возьмут. В отдел прозы, так там очередь из маститых, серьёзных писателей, и вы будете ждать там решения по своему вопросу очень-очень долго. К тому же, из-за трудностей с полиграфической базой, бумагой, с мощностями мы сейчас печатаем только членов Союза писателей, а я так понимаю, что вы не член. А в юношеской редакции, может быть, у вас что-нибудь и получится. Во всяком случае, это кое-какая надежда и лучше. Чем вовсе ничего. Приходите месяцев через пять. Вам там скажут.

Он так и сделал. Прошло ровно пять месяцев.

Гладышев оказался перед нужной ему дверью и замер, как вкопанный, почувствовав себя застигнутым врасплох.

«Корин Лев Васильевич, – прочитал он на табличке под бляшкой с номером, – редактор отдела литературы для детей и юношества».

Дверь была приоткрыта, из кабинета раздавался приглушённый бас нескольких голосов.

Порядком оробев, Гладышев постучался как можно осторожнее и вежливее, чтобы не показаться слишком уверенным и наглым редактору, но удары его в дверь получались столь трусливо тихими, что ему самому не было их слышно. Пропустив через себя первую волну страха, введшую его в краску, Гладышев постучался уже несколько увереннее и, не дожидаясь разрешения, приоткрыл дверь, но войти в неё не посмел.

За столом, занимавшим всю середину длинного и довольно узкого кабинета друг напротив друга сидели трое – двое по одну сторону, а третий – по другую, – и о чём-то беседовали, потягивая из тонкостенных стаканов что-то янтарно-прозрачное. Перед ними стояла круглая стеклянная пепельница с возвышавшейся кучей «бычков», служившей, видимо, местной достопримечательностью. Рядом высилась полупустая бутылка портвейна «Мадера», которую, видимо, и распивали друзья.

Гладышев, не смотря на всю свою растерянность, всё же приготовил кое-какую вступительную речь-обращение к редактору, но теперь, не зная к кому обращаться, вновь растерялся и только и смог сказать:

– Здравствуйте, я автор романа «Администратор».

Все трое обернулись к нему с удивлением и посмотрели округлившимися, осоловевшими глазами, подёрнутыми дымкой. Они, наверное, и не помышляли, что сейчас к ним на голову свалится такое «чудо» и вмешается в их разговор, нарушив их трапезу.

Не зная, кто из этих людей редактор, и есть ли он здесь вообще, Гладышев переводил глаза попеременно на каждого из троих, но в следующую секунду заметил, что тот, кто сидел в одиночестве, смотрит на него как-то более удивлённо и выразительно, к тому же он стал первым подниматься со стула, а те двое последовали за ним, видимо, не зная, с кем имеют дело.

Поднявшийся первым стал пробираться к нему, пьяно протискиваясь между столом и стульями, стоящими плотным рядом у стены. Гладышев интуитивно почувствовав, что это именно тот человек, к которому он пришёл, подался ему навстречу. Руки их одновременно потянулись навстречу друг другу.