Первое время после его возвращения Жорик как-то внутренне преобразился. Ему даже показалось, что душа его просветлела под лучезарным мужским авторитетом отца, которого он всегда почитал и уважал, несмотря на долгий срок, который ему «припаяли», и навсегда избавилась от этого ужаса. Та далёкая звёздочка, затерявшаяся где-то в тёмной ночи прошлого и безвременье ежедневного настоящего, которая называлась отцом, вдруг всплыла совсем близко и разогнала мрак ночи, в которую погрузилась жизнь сына.
День складывался с днём, а самого главного разговора, на который жора надеялся, почему-то не получалось. Несмотря на то, что признание отцу в такой страшной низости, которая никак не может украсить мужчину, должно было отсечь, как он надеялся, от него и помысли об этой липучей заразе, он всё-таки не осмелился так близко подпустить его к своей душе сразу. В их отношениях всё-таки чувствовалась какая-то незримая дистанция, которую преодолеть было не так-то просто. Жора надеялся, что со временем холодок отчуждения, сквозивший между отцом и сыном после длительной разлуки, пройдёт, и тогда он сможет ему всё рассказать, но вместо этого он вдруг с огорчением обнаруживал, что день ото дня, напротив, в их отношениях появляется всё больше трещинок, что они образуются вопреки его желанию сблизиться, и непонимание между ними не уменьшается, а увеличивается.
Месяц спустя Жора понял, что отец никогда не сможет понять его правильно и помочь ему, что он, вообще, чужой ему человек, который сможет лишь посмеяться над его откровенностью, и ст ого дня разрыв и отчуждённость между ними стали необратимы.
Для Жоры опять наступили времена одиночества и тайных от глаз посторонних оргий наедине с собой. Только теперь к прежним страхам у него прибавился ещё и страх перед неуправляемостью этой стихии, поселившейся внутри него. Он панически боялся, что она полностью завладеет его мыслями, вытеснив из них всё прочее, подчинит себе его слабую волю и однажды (о ужас!) заставит его не считаться более ни со стыдом, ни с рамками приличия, ни с моралью и мнением окружающих.
Несколько лет спустя, когда он уже заканчивал школу, к нему неотступно прилип ещё один страх: заработать импотенцию. Он уже давно потерял счёт этим беспорядочным приступам и как-то услышал, что мужчине до наступления полового бессилия отпущен природой некий определённый ресурс, который зависит от состояния здоровья, так называемой конституции, но всё равно колеблется что-то около десяти тысяч.
Жоре сделалось не на шутку страшно. Восприняв с юношеской непосредственностью, на полном серьёзе эту информацию, он взялся подсчитать, сколько же ему осталось, и оказалось, что им «выработана», истрачена уже целая треть этого ресурса, и что на всю оставшуюся жизнь (а Жора, как и любой нормальный человек, рассчитывал, надеялся и был уверен даже, что проживёт долго) осталось всего лишь около семи тысяч. Это было чудовищно. Жора с отчаянием понимал, что обкрадывает себя в радости, но ничего не мог поделать. Единственное, что он придумал себе в утешение, так это надежду на то, что слышанное им однажды является не более, чем досужим вымыслом или наукообразной, бездоказательной гипотезой.
В силу такой вот замкнутости, видимо, затворничества, Жора до самой армии не имел близких подруг. И сознание того, что женщины не интересуются им, ещё сильнее отягощало его комплекс неполноценности. Поэтому всякий раз, когда подворачивался случай познакомиться с какой-нибудь девушкой, он тушевался, становился в её присутствии неловким в движениях и косноязычным, сбивчивым в разговоре. Зачастую, уже когда свидание было позади, в его голове находились нужные слова, и его движения обретали привычную свободу и раскованность, но стоило ему вновь оказаться наедине с представительницей лучшей половины человечества, и всё повторялось сначала.
Надо ли обладать большим умом, чтобы стало понятно, в каком отчаянии, а порой и жгучей, неуёмной тоске проходили дни, недели, месяцы Жориной жизни. Его душа, распятая грехом, пригвождённая к позорному столбу, мучилась, предпринимая бесплодные попытки своего освобождения.
В жизни надо было что-то менять, чтобы вырваться из порочного круга. Он понимал это, но не знал, что…
Жора улыбнулся своим мыслям. Конечно, теперь он знал, что нужно было тогда сделать и как поступить. Теперь он знал ответы на многие вопросы, которые тогда, в ранней юности его, казались неразрешимыми. Проблемы, которые окружали тогда его бетонной стеной, теперь лежали у его ног. Но это несоответствие и забавляло его всей беспомощностью его положения. Он был не в состоянии ничем помочь себе. Знания и предмет их приложения навсегда были разделены непроницаемым и коварно-бесстрастным врагом – временем.
Теперь у него тоже были проблемы, и они так же, как и прежде совсем иные, окружали его неприступными стенами, и, быть может, лет через десять, вспоминая дни сегодняшние, он посмеялся бы над ними и над собой, потому что снова ничем не смог бы себе помочь.
Жора повернулся на другой бок и, пытаясь заглушить всё нарастающую страсть, снова предался воспоминаниям об истории его борьбы с ней.
В сущности, никакой борьбы и не было. Это было сплошное поражение, которому не видно было конца и края. Это было сумасшествие, с которым он не мог справиться, потому что его половые железы работали с завидной ритмичностью, и с тем же ритмом на него напирало желание освободиться от семени, едва он начинал освобождаться от тягостной мысли, что ещё вчера занимался мастурбацией.
Решением его проблемы, казалось бы, могла бы стать какая-нибудь похотливая шлюшка, о которых так много разговоров ходит в мужской среде. Но этот фольклорно-эпический образ, своего рода мужской идеал, созданный завладевшей воображением кобелиной похотью, сильно отличался от того, что встречалось в жизни, во всяком случае, в Жориной. Он убивался по этому поводу, сильно страдал и корил судьбу за то, что ему так не везёт с женщинами.
В жизни у Жоры всё было не так, как в досужих мужских россказнях: женщины сами на него не бросались, как это предполагалось, а вели себя весьма сдержанно и скромно. Это его несказанно озадачивало. Он не понимал тогда, да и просто не хотел понимать, что во всяком вопросе, в том числе и в таком, для достижения цели необходимо было приложить старание. Куда легче было, постоянно обижаясь на женщин, оскорбляя самого себя последними словами за то, что им не интересуются, как бы в оправдание заниматься онанизмом.
Как ни странно, но избавление пришло оттуда, откуда его Жора совсем не ждал: он загремел в армию и попал туда, где царили суровые законы и были самые жестокие и лютые дембеля – в спецназ.
Первое время он вообще не помнил себя.
Утро начиналось с непривычно раннего подъёма. Опаздывавших загоняли нещадными пинками и тычками в строй свирепые сержанты из старослужащих, для которых не было никаких законов, кроме своих собственных. Старшина-прапорщик, боров килограмм ста пятидесяти бешено вращал глазами. Тех, кто пробовал жаловаться на суровость казарменных порядков либо награждал усиленными нарядами в самые гнусные места, либо заводил в каптёрку и бил собственноручно под улюлюканье заслужившихся «дедов».
В пять ноль-ноль они уже совершали марш-бросок с полной выкладкой. Потом целый день занятий, где их учили только одному – убивать. Вечером заступление в наряд или, если случалось остаться в казарме, то мордобой и унижения со стороны «дедов».
В первые полгода армейской жизни Жора полностью забыл, кем он был. Воспоминания о прежней жизни провалились куда-то в бездонные глубины его памяти и больше не всплывали оттуда, оставив его один на один с этим адом, которым стала его жизнь. Пока он бодрствовал, он был под чутким взглядом «дедов», которые не давали ни ему, ни другим ни минуты продыху. Когда он спал, то спал как убитый, без снов. Он будто проваливался в чёрное небытиё, едва коснувшись жёсткой ватной подушки, и возвращали его к жизни лишь поутру пинки сержанта.
В армии Жора вообще забыл, что он мужчина и стал изредка вспоминать об этом лишь когда миновал первый год его службы. Но это было уже что-то другое. За этот год из хлюпика он превратился в плотно сбитого громилу, незаметно обросшего грудой мыщц. Его мысли стали грубее, прямее и проще, и себя прежнего он вспоминал не иначе, как с презрением, за что несказанно был благодарен суровой школе спецназа.
