– Так ты и есть автор этого романа? Гладышев?

– Да.

– О-о, – человек обернулся к своим товарищам, но ничего не пояснив им, удивлённо таращившим глаза, снова обратился к Гладышеву. – Я думал, что вы старше. Честное слово! Лет так на десять старше. Неужели это вы сами написали?

– Да, – кивнул головой Гладышев.

– О-о-о! – покачал головой редактор. – Я Корин Лев Васильевич, но ты зови меня просто: Лев. Хорошо?

– Хорошо.

– Сюжет, конечно, хорош! Я читал с удовольствием… Но ты садись, садись…

Лев Васильевич пригласил его жестом к стол, и Гладышев принял предложение. Ему не терпелось поговорить о своём романе, собрать побольше впечатлений и усладить своё тщеславие, затронутое первыми лестными отзывами, потому что и раньше он не сомневался, что сотворил что-то необыкновенное, совершенно восхитительное и неотразимо впечатляющее, но теперь это стало стремительно перерастать в уверенность., и за стол рядом с тремя мужчинами Гладышев сел, ощущая, как витает над его головой лавровый венец славы.

На столе появился четвёртый стакан: для него.

– Куришь? – поинтересовался Лев.

– Да, – закивал головой Гладышев, хотя курил в очень редких случаях, когда ему предлагали попробовать совершено экзотические экземпляры импортных очень дорогих сигарет.

Лев пододвинул ему пачку дешёвых сигарет без фильтра, лежавшую подле на столе. Такие сигареты служили признаком заядлого курильщика, считающего дорогие сигареты с фильтром непозволительной роскошью и ставшего рабом никотинового голода.

Гладышев не решился отказаться: слишком ответственный был момент, достал из пачки сигарету, наклонился и прикурил от сигареты Льва. Тот, видимо, наблюдал за ним, и когда тот выдохнул дым через ноздри, удивлённо спросил его:

– Ты что, носом свободно дышишь?

Да, – Гладышев удивился было почему его об этом спрашивают, но потом догадался, что у собеседника, видимо, хронический насморк.

Между тем, беседа, едва прервавшаяся с появлением Гладышева, вновь оживилась, когда стаканы на столе сползлись в кучу. Один из сидевших за столом, плотный и коренастый, с небольшой лысиной, взял бутылку белого азербайджанского портвейна и разлил остаток по стаканам, прищуривая глаз и наблюдая, чтобы всем вышло поровну.

– Это вот Алексей Петрович, с телевидения. Между прочим, одно время вёл цикл армейских передач, – показал на него рукой Лев Васильевич. – Так что, знакомьтесь! А это сотрудник редакции, Баранкин Сергей Ефимович, – он познакомил Гладышева со вторым своим гостем. – Может быть, позже познакомитесь поближе.

Гладышев был польщён тем, что нежданно-негаданно оказался в такой замечательной компании, и эти славные люди даже пригласили его выпить с собой.

Звякнули стаканы. Вкус портвейна показался ему изысканным и приятным, хотя это был самый обыкновенный портвейн. Он даже подумал, что не прочь бы был сейчас выпить бутылочку-другую этого вина и с сожалением отметил, что оно уже закончилось.

Закусывать было нечем, и все дружно задымили.

– А что он написал, говоришь? – переспросил Алексей Петрович у Льва.

– Довольно неплохую вещь. Она у меня здесь лежит, – отозвался Лев Васильевич, перегнулся через свой стол, открыл дверцу тумбы и извлёк оттуда знакомую Гладышеву красную папку. – Вот.

Он повертел её над головой и передал на просмотр гостям. Однако те явно не были настроены на чтение и, полистав немного, отложили папку в сторону.

– Я потом прочту, – сказал Алексей Петрович, но Гладышев по его словам понял, что читать он не будет.

– Слушай, а откуда ты всё это взял? – поинтересовался Лев. – Как ты написал всё это? Откуда к тебе всё это пришло?

Гладышев загадочно улыбнулся, потом показал пальцем в потолок, не зная, как выразиться точнее:

– Наверное, оттуда.

Лев многозначительно замолчал, но, так как был порядочно пьян, вскоре снова заговорил:

– Нет, ты знаешь, конечно, мне твой роман понравился, но… но… но, только зачем ты так часто пишешь про троллейбусы? Я устал про это читать, честно говоря. Да, конечно, с транспортом у нас большие проблемы, но нельзя же так много писать про троллейбусы. Это же кошмар!

Гладышев смутился. Ощущение эйфории мало-помалу начало оставлять его: критика вряд ли кому нравится и мало кого ободряет.

– Ну, а вообще-то так ничего, ничего. Есть места вообще просто сильные, но в целом роман так себе, средней руки, между нами говоря, – продолжал Лев, не замечая, какие изменения в собеседнике влекут за собой его слова. – Опубликовать его будет очень тяжело, но я дал себе слово – сделать это и всё. Конечно, противников у него будет много. Но я постараюсь сделать всё, что в моих силах, привлеку на свою сторону ещё несколько человек из редколлегии, создам общественное мнение… Только… Только роман надо будет сократить… сократить.

Лев пьяно замотал рукой с поднятым вверх указательным пальцем. В это самое время Гладышев хотел как раз поинтересоваться, почему редактор взялся бороться за его роман, и кто будет его противниками, но тот не дал ему и рта раскрыть.

– У тебя объём какой?

– Четыреста пятьдесят где-то.

– Ну-у, то никуда не годится. Надо раза в два сократить.

– В два раза?

– Конечно. Конечно! Ты посмотри, сколько там у тебя воды. Ты, кстати, не психолог по профессии?

– По профессии – нет, – смутился Гладышев, – но, вообще-то, в чужих мыслях разобраться могу.

– Вот, то-то оно и видно. У тебя там слишком много рассуждений всяких и переживаний. Нет, всё это, конечно, хорошо, но ты же не граф Толстой!

Гости редактора дружно рассмеялись. Гладышев почувствовал, как покраснел, и поспешил оправдаться:

– Нет, конечно, не граф.

Беседа незаметно приняла для него столь нелестный оборот, что он уже и сам был не рад, что пришёл сюда. «Насчёт Толстого, это ты, конечно зря, – думал он, окидывая Льва взглядом, полным ненависти, и натужено-неловко улыбаясь: он, как и всякий другой „настоящий“ писатель, не мог терпеть сравнения с другими, да и полагал, что если ему удасться осуществить задуманное, то то его произведение будет значительнее „Войны и мира“ и, уж во всяком случае, не будет ни в чём ему уступать…»

– А у тебя что, машинка есть? – поинтересовался Алексей Петрович.

– Да, – закивал головой Гладышев, тут же вспомнив, что машинки уже нет, что она погибла во время пожара.

– Какая, механическая или электрическая?

– Электрическая.

– Советская?

– Ага. «Ивица», знаешь такую?

– Знаю, – махнул рукой Алексей Петрович. – Дрянь!

– Это почему же? – обиделся Гладышев. – Маленькая, удобная…

– Шумит очень. Работать на ней тяжело. Ты что, сам на ней печатаешь?

– Сам.

– И быстро?

– Достаточно. Тремя пальцами на каждой руке. Правда, не в слепую, но, всё же, лист за двадцать минут – укладываюсь.

– И ты что же, прямо с головы на машинку придумываешь? – вмешался в разговор Лев.

– Да нет, сначала на черновике пишу, в тетрадках.

– У-у-у, это долго, – покачал головой Алексей Петрович. – Сначала нацарапай, а потом перепечатай. Вон, я как-то статью читал про Маркеса, бразильского писателя.

– Это не тот, что «Сто лет одиночества» написал? Габриэль Гарсиа Маркес.

– Ага, он самый. Так вот, он книжки свои пишет на компьютере, и в редакцию отсылает на дискете. Там только в издательский комплекс остаётся заложить, и он сразу начинает книги штамповать. Вот это здорово!

– Ну-у, нам до такого лет сто ещё надо жить! – отмахнулся от него Лев. – Давай, лучше, выпьем!

Он потянулся к бутылке, но она уже была пуста.

– Да, если бы у меня был компьютер, то я бы уже столько написал, – мечтательно и наивно произнёс Гладышев. – Знаешь, сколько у меня в голове всяких историй и задумок? На десять томов хватило бы.

Его, однако, уже никто не слушал. Присутствующие заметили, что пить больше нечего, и всё их внимание было приковано теперь только лишь к этой проблеме.

– Пойдёмте в нашу столовую, – предложил, наконец, Лев Васильевич своим гостям. – Там сегодня вино привозили в трёхлитровых банках. Правда, оно мутное, сука, как компот, вот его никто и не берёт. А нам оно как раз будет добавить. Ты посидишь здесь?