Едва ли не единственными глазами, с которых искрящий трамвай укатил дяхона с тубусом, были глаза пенсионерки и вдовы Матрены Спиридоновой, проводившей бескрайний досуг на солнцепеке, под стеной своего дома, верхом на застеленной «Правдой» ящичной таре. Без того удивительно мощное ее зрение, усиливалось старорежимным стеклом на шелковом шнуре, так что Спиридонова не только запомнила номер маршрута, но и самого сутулого во всех подробностях внешности, не исключая хромоты и отечности нехорошего лица. Стекло Матрена приобрела на барахолке и носила иногда, для придания себе интеллигентного вида, в расчете на более обходительное обращение окружающих.

Посещавшей в молодые годы уроки живописи и ваяния вдове пришлось пожалеть, что нет с ней красок и бумаги, чтоб снять для памяти хотя бы контур с подозрительного лица, которое, не может быть, чтоб не заинтересовало вскоре знакомых ее — милицейских. Милиционеры и дружинники всех старушек, проводивших досуг у подъездов, держали за бескорыстных осведомителей, упирая всегда на сознательность и патриотизм. А те и вправду знали почти все обо всех, особенно о перемещениях граждан по обозримой окрестности и в подъездах. Еще эти старушки наклонны были строить различные догадки о личной жизни соседей, и, в силу своего богатого жизненного опыта, почти никогда не ошибались в суждениях.

Всегда склонная к фантазиям и отрыву от реализма, вдова и тут размечталась о геройской поимке с ее помощью разоблаченного негодяя, последующих затем наградах, премиях или хоть какой-никакой грамотке с узором и знаменами, для которой и место имелось сбоку вдовьего шифоньера. Еще ей мечталось об автомобиле с ручным управлением, на электрическом ходу, изобретение которого она надеялась застать еще в здравии.

Сутолока на площадке стихла. Потерпевшему довольно надули на голову воды, и сделалось очевидным, что лоб его не настолько расколот, как показалось сперва. Фамилию его знал каждый, у кого на месте глаза и уши, чтоб ходить в кино и смотреть картины, а после пересматривать коллективно по телевизору. Звали его Семеном Семеновичем Вороном.

Сядут, к примеру, у голубого экрана все соседи по коммуналке или члены дружного семейства, сейчас пойдут разговоры:

— Эвон, опять Ворон играет, ты посмотри, который в «Погоне» играл!

— Ага. Он. Точно, Ворон и есть. Я всегда сразу его признаю. Он еще в «Драме на море» играл этого, как его…

— Фигуристый мужчина, нечего сказать. С таким устоишь вряд ли, — встрянет в разговор чья-нибудь баба, чтоб получить по заду шлепка от сурового своего хозяина в пижамных брюках.

— Морда, точно, форсистая, — соглашаются все, но тотчас смолкают, интересуясь продолжением сюжета.

И вот этот кумир сидел теперь, всхлипывая, у стенки и пил из поднесенной кружки бочковой квас, который бесперебойно продавался за углом в порядке живой очереди. Голова его, залепленная пока пластырем и перетянутая шпагатом, переливалась радужными оттенками. Кровоподтек прекратил менять цвета, остановившись на фиолетово-буром.

Артист обводил всех обиженным, недоумевающим взглядом поверх кружки, как бы спрашивая: «За что?» не веря глазам своим и тому, что вокруг прежняя, дорогая сердцу действительность, способная на такое подлое свинство — покушение.

Напившегося квасу обиженного Ворона приподняли за локти и усадили в нехотя прибывшую «скорую — неотложную». Медработники, узнав потерпевшего в лицо, сменили сонные выраженья лиц на радостные, и все движения их приобрели упругость и предупредительность. Каждый хотел коснуться артиста, а того лучше, ущипнуть его за бок или щеку, чтоб можно было после вспоминать об этом у телеэкрана, в кругу завидующей семьи.

Оставленный без внимания, но не забывший своих обязанностей, опер остановил жужжавшую камеру и, неизвестно кому доложив: «Снято!», потащил с себя мокрую рубаху, которой и принялся утираться.

Дядя в «кожимитовой» шляпе, отцепившись от громыхавшего трамвая почти на самом кольце, там, где начинались уже домики дачного типа с садами и палисадниками, двинул кривыми улочками вдоль разнокалиберных заборов к станции электрички. Там он сел в вагон и доехал вскоре до совсем почти сельской местности.

Опускались прозрачные сумерки. С заборов свисала в изобилии сирень, издававшая такой запах, что Дядя даже снял свою шляпу, для более свободного дыханья и чуть было не впал в романтическую задумчивость о своей личной судьбе, но путь его оказался завершен у крепкой калитки, рядом с еще более внушительными воротами, сделанными, возможно, из дуба. Там его уже с нетерпением ждали.

— Ну? — послышалось приветствие женского голоса.

— Порядок, шеф! — с гордостью доложил дядя, обращаясь к той самой красавице из «москвича», — Заподлицо! С жереба так и ссадил оземь. Да ты не тужи, — добавил он разъяснение, заметив тревогу в лице женщины, — чугун-то заживет у его, живой оставлен. Скоро заживет, докторов уж привезли, я видал.

— Вы что ему в голову попали?! — встревожилась женщина, — я же показывала — сюда, сюда! — ткнула она пальцем себе в бедро.

— В лобешник точно! Я промашки не знаю! ОСАВИАХИМ жив!

— Это у вас чугун вместо головы, дядя! Или пень! До его головы даже я не прикасаюсь!

— Голова целее осталась, чем была, шеф, — стушевался несколько собеседник и принялся протирать носком ботинка дыру в половице.

— Какой я вам шеф? Я химик, а не кулинар, — прервала его красавица, — вот заберите, что обещано и ступайте к себе, покуда не позову.

Говорившая пододвинула дяде кожаный мешок, глухо звякнувший, затем отерла платком брезгливо растопыренные пальцы, поскольку успела войти в соприкосновение с нечистой пятерней. Глядела она неприветливо, начальством, хмурила белый лоб с персидскими бровями.

Дядя, ухватив мешок, довольно заурчал, принялся запихивать его поспешно в карман штанов, так что даже смутил от усердия воздух.

Читатель, пожелавший полюбопытствовать содержанием кожаного мешка, обнаружил бы там металлические рубли в приятном множестве. Рубли, все как один были новехонькие, изображавшие стороной, называемой «орлом», ученого Менделеева. Мешок же точь-в-точь напоминал раздаваемые кардиналом Ришелье мешочки золота особо отличившимся героям в романе «Три Мушкетера».

— Бутафорию вашу — в печь, инструмент на место! — лаконично скомандовала красавица.

Дядя послушно снял очки, а калоши и плащ сгреб в охапку и запихнул в топку нарочно затопленной изразцовой печи, несколько подпалив себе рукав.

Черно-желтый дым повалил в трубу, и с улицы был замечен сразу несколькими прохожими из-за ядовитого колорита, наведя тех на мысли о проблемах самогоноварения и поиска жуликов, имеющих еще на подходе к коммунизму источники нетрудовых доходов.

— Дуло заподлицо! — восторженно шлепнул дядя рукой по тубусу, прежде чем упрятать его в указанный шкаф.

— Все? — торопила женщина.

— Натурлихс! — гаркнул дядя на иностранный манер, направляясь к дверям.

— У…рожа! — у дамы перехватило дыхание, так как до ноздрей ее вновь коснулся смущенный воздух. Не снеся гадливости, она запустила в перекошенную спину дяди медным пресс-папье. Отскочив от спины, пресс-папье закачалось на полу, пуская веселых зайцев по темноватым стенам.

— Слышь меня? — обернулся задумчиво гость, — ты гляди не позабудь это, как его…, — пошевелил он в воздухе пальцами, но, не припомнив что, хотел сказать, махнул рукой и вышел, наконец, вон, ворочая в мозгу мысль о том, что вот, все бы такие услуги оказывать, чтоб за такие деньжищи. Лишь бы после не захворать. Придя в свою коморку, Дядя, томимый возникшим откуда-то неясным и тягостным чувством, разогрел электрочайник, нарезал кусками невкусный, хоть и с чесноком, студень, хлеб и принялся без аппетита закусывать.

Красавица, кривя губы, отворила настежь окно, гоня злого духа и ища, куда б лучше сплюнуть. Не найдя подходящего места, она сглотнула слюну, вдохнула сиреневого запаха, успокоилась, прилегла круглой грудью на широкий подоконник и предалась воспоминаниям.