— Нет, вы определено спятили! — шипел в раздражении режиссер и даже замахнулся треснуть артиста по башке саблей в ножнах, но удержался, — Группа стоит, погода шепчет, а вы болтаетесь, черт те где! — возмущался он. — Повезло еще — лошадь расковалась, за кузнецом послали. Я не гордый за вами бегать, но ведь не дело же! — резко натянул он артисту на глаза лохматую папаху, — В начале, все люди, как люди, а пол — материала отснимешь — начинается..! — продолжал он кипятиться, — Говорили мне: возьми Кадочникова! Рыбников сам просился, никогда не подводит. Всем наотрез отказал, а с вами связался, думал Ворон, мол, гений, а гений и злодейство — две вещи не совместны? Куда там!..

Автобус помчал всех к съемочной площадке, где и предстояло развернуться вскоре бурным полудраматическим событиям, и где режиссер будет вполне отомщен тем, что рассеянный или безответственный артист как следует получит в лоб.

С тротуара за всем происходящим с интересом наблюдали двое мальчишек в синих шароварах, майках и в школьных форменных фуражках:

— Репетируют для кино. Видал надпись у них, — пояснил один другому.

— На ходу прямо, чтоб время не терять, — кивнул приятель.

Из-за угла, на место уехавшего автобуса плавно подкатил на велосипеде Павел Перец. Он остановился, уперев ногу в поребрик, и с грустью засмотрелся на окно Сони, украшенное горшком с полезным «столетником». Не увидев там ничего ободряющего, сержант, задумчиво вращая педали, уехал прочь, дав себе страшную клятву в следующий раз точно выяснить по окну, какой у любимой номер комнаты и начать оказывать на нее воздействие, используя эпистолярный жанр.

Все это происходило недавно, теперь же события забежали далеко вперед, как всегда стараясь вырваться из узды, в которой их удерживает материальное пространство и время. Только памяти удается вернуть человека вспять, иногда даже почти на целую жизнь, и какому-нибудь зрелому мужу представится вдруг воскресным утром, что он пацан еще, прислушивается из-под одеяла, как на улице дворник сгребает фанерной лопатой снег и можно побежать туда, чтобы хоть целый день бросаться снежками или строить снежную крепость с приятелями. А мать несет с кухни пироги и сейчас примется его будить… Но нет, оказывается он ответственный работник, и жена его уж не так хороша, а несколько, как говорится, побита градом, и пирогов от нее еще надо отдельно заслужить.

Выйдя из госпиталя и заботливо трогая на ходу повязку, Ворон первым делом отправился на поиски телефонной будки. Пройдя квартал, артист нашел одну такую, с дверью не только без стекол, но и завязанную почти что узлом. Вид ее навел артиста на мысль о том, как все же силен русский человек. Ведь никаких следов инструмента не наблюдалось. Механизм подходящий тоже никак было не вообразить себе, однако дверь представляла собой ком из железных деталей, смятых и скрученных, не иначе как разгневанным циклопом. Между тем, телефон был исправен, и артист принялся лихорадочно накручивать номера.

— Раиса! — кричал он в трубку через мгновенье, — Это ты?!

— Что, я? — надменно отвечала Раиса.

— Это я, Ворон! Почему ты молчишь? Тебе известно, что со мной было?!

— Мне все известно, да! — отвечала женщина беспощадным голосом, — и очень скоро мне будет известно еще больше. А может быть и больше, чем вам.

— Как это? О чем ты? — заметался Ворон, — Ты хоть… Неужели?! — возвысил он артистический голос, от которого Рая всегда делалась сама не своя. — Я так и думал… я предвидел… я так и подозревал. Но объяснись, черт возьми! Я могу знать, в чем дело?! Ответь немедленно, слышишь!? — завизжал он уже не своим голосом, — Ну?!

— Баранки гну, — сострила, как могла Рая, несколько струсив, — сами все про себя знаете! И учтите теперь, что я не шучу! Если в семь не явитесь, пеняйте на себя!

Тут трубка сменила звук человеческого голоса на мертвенные прерывистые гудки. Ворон в бешенстве, недоумении и отчасти страхе, хлопнул трубкой об аппарат, чуть не расколов его. Затем в ярости ухватился за покореженную дверь и рывками, в два приема, почти совсем ее выпрямил, совершенно этого не заметив, но напугав выглянувшего из подворотни точильщика без руки.

Выйдя из будки, он встал на углу тротуара, глубоко засунув руки в карманы и злобно щурясь. Мимо проносились редкие «москвичи», прохожих не было. Ворон сощурился еще больше, втянул щеки и, прицелившись, плюнул на порядочное расстояние. Точно попав, куда целил, артист продолжил плевки по другим мишеням. Так ему вдруг сделалось тошно, и так отвратительна показалась окружающая действительность, что за этим занятием он совершенно позабыл счет времени. Спасибо в уличном репродукторе объявили, что шесть, мол, часов.

Семен почувствовал себя на распутье, причем распутье было обращено внутрь его самого. С одной стороны ему хотелось думать о себе, как о благородной личности, но с другой стороны выходило, что он полная свинья и таковым останется, пока единственный путь не выберет. Но выбирать нужно было гораздо раньше, а теперь стоило решить — от чего отказаться, хотя бы в данном случае, никак не было возможно. Хотелось всего.

Семен промокнул платком губы и, не оглядываясь на оставленное безобразие с телефонной будкой и не жалея о нем, двинул к себе. Там он немного успокоился, решил что, в конце концов, у него есть «вечное, святое искусство», а остальное все — вздор, нечего расстраиваться, и все они еще пожалеют…

Однорукий точильщик-инвалид, со станком на плече вышел, наконец, из подъезда и опасливо затянул свою песню: «Ра-а-азные ножи и ножницы точи-и-м!»

Придя домой, Семен окинул взглядом разруху своего жилища, подумав мимолетно о необходимости ремонта, затем собрал с самых видных мест некоторые элементы женского туалета, чтоб пихнуть их куда-нибудь подальше, за радиоприемник. Заглянув в зеркало, явившее ему, как всегда целую коллекцию хорошо различимых отпечатков пальцев, он легко переключился на собственную физиономию, тщательно повязал галстук, брызнул на себя одеколоном и пошел примерно туда, куда было велено.

Ворон уже не в первый раз оказывался, по выражению приятелей: «не при москвиче». По этому поводу он сильно досадовал, и в голове его зрело подозрение, что автомобиль стал для Раисы средством манипуляции его поведением и сознанием.

— Пора начинать копить на свой и встать на очередь. А «Победы» вроде и без очереди продают и даже реклама висит на доме, но дико дорого, — озабоченно размышлял артист, обгоняя парочку, которая на ходу напряженно переругивалась:

— Никогда, никогда неизвестно, где ты ходишь? Что я должен думать?! — истерически вопрошал щуплый мужчина представительную особу, которая уже повернула голову к Ворону и, кажется, стремительно сосредотачивала на нем свое внимание.

— Что должен, то и думай! — рассеянно бросила она, выворачивая шею и стараясь проникнуть в самую темноту вороновских очков.

— Пойми, — продолжал нудеть ее спутник, — мы должны правильно строить отношения! Мне ведь лучше тебя не найти!

— А ты найди хуже, — посоветовала женщина и незаметно для себя стала по ходу движения забирать несколько наискось, поближе к артисту.

Ворон, поняв, что в очередной раз узнан, метнулся было на другую сторону улицы, но тотчас был повален резко затормозившим голубым «москвичом». Повязка его съехала, обнажив не до конца зажившую рану, очки упали. К тому же, он моментально вывозился в грязи.

Дама и ее спутник бросились поднимать Семена. Подоспели еще посторонние прохожие. Женщина попыталась поправить повязку, подала очки.

— Ах, какая неприятность! — пылко восклицала она, отталкивая локтем своего мужчину. — Вам нужно в медпункт!

— Я медицинский студент! Я ветеран креста и полумесяца! — радостно проорал, невесть откуда взявшийся Дядя, оказавшийся еще и водителем «москвича», по ходу дела ловко облачившимся в белый халат.

— Без паники! Я довезу его до лазарету! — объявил он, хватая поваленного артиста за подмышки и затаскивая с помощью добровольных помощников на заднее сиденье.