Анна тщетно шарила готовой к нежным прикосновениям рукой в штанах у Петьки, и поиски эти затягивались.

— Пустота!? — пораженно воскликнула она, наконец, не найдя ничего, кроме мягкого, немужского пуха. — Ты что ж, девка что ли? — сменила она сдавленный крик на шепот.

— А что такого? — вывернулась-таки Матрена из жарких объятий. — Сама-то много ли на девку похожа? — она быстро навела порядок с галифе, затянула ремень.

Анна в изумлении села в песок, забыв даже закрыть рот. Возбуждение все не отпускало ее, и атаку прерывать на полпути не в ее было правилах. Она опять подняла пылающий взор на Петьку, в слабой надежде на ошибку, на то, что может все же… как-нибудь получится еще задуманное?

Но нет, не Петька это был, и множество сразу объявилось тому признаков, помимо упомянутой «пустоты». И щеки, и шея, и ресницы — все, даже в слабом утреннем свете, было девичьим, хотя только что казалось вполне юношеским.

— Не тужи, подружка Стела, полюбишь еще кого-нибудь, Бог даст, — заговорила тихо и ободряюще Матрена. — Потом, вот увидишь, еще посмеемся вместе. Мужики-то вон как ценят тебя, жизнью жертвуют. А я все равно одного только Василия Ивановича люблю, и смерть за него принять поэтому согласна, — подвинулась девушка поближе к командиру. Тот от такого разговора проснулся и довольно тупо смотрел на Петьку шевелящимся глазом из-под папахи.

— Здеся они где-то затаились, ваше благородие! — послышался сдержанный голос. — В камыши забились, должно быть, Митька их вроде как приметил с дерева.

Лязгнул затвор, прошуршали совсем рядом шаги.

— Так! Дождались, называется, комиссара с подмогой, — змеем зашипел Чапаев, — тоже мне гусь, еще про Интернационал рассуждает. Быстро все к воде!

Они разом вскочили и устремились к реке. Камыш зашуршал с такой силой, что, кажется, и в самом штабе белых должны были услыхать. Слава богу, не очень еще рассвело, и туман лег, так что воду обнаружили, когда уж по колено в нее зашли. Чапаев обронил было на бегу свою молодецкую папаху, но Анна подхватила убор и, чтоб времени не терять, напялила пока на свою стриженую голову.

Досада разбирала ее.

— Действительно, стольких мужиков прогнала, как дура! — костила она сама себя. — Ради чего, спрашивается? Ведь один другого краше! Хоть бы этому вот татуированному флотскому, упрямому, вполне можно было взять, да и дать. Настоящий ведь борец за революцию. Просил ведь человек, значит нужно ему было! Нет, уперлась, как истукан, будто важность какая. Тут пули, осколки свистят, погибель кругом, а я — нет и нет! Убила бы теперь саму себя, как контру! Чего-то он там кричал мне напоследок… Эх! Конечно, все это уже не то теперь и не к чему! — досадовала она на весь свет.

Пыхтящая позади Матрена, изо всех сил старавшаяся не отстать, теперь только раздражала ее, потому что хоть и отчаянная обстановка была, на грани с гибелью, а все равно отныне приходилось, и даже на бегу, сравнивать себя с этой загадочной девицей.

— Фигурой, вроде, ей со мной не равняться, рожа так себе. Сиськи — вообще не понятно, толи под мышки спрятала, толи нет их вовсе, — сбивчиво размышляла на бегу Анна. — Где были мои глаза?! И Чапай, тоже мне еще!.. Так бы и проспал с ней под буркой до самой Мировой революции, а может и до Второго Пришествия, и не почуял ни хрена! А тут еще беляки эти некстати так выскочили, как черти из коробки. Мало я их положила! Обидно теперь до слез. Нет, убили, убили гады моего Петечку! И мне жить дальше тоже не охота! — в отчаянии подумала она, двигаясь уже по грудь в воде.

— Я, кажется, плавать не умею, Василий Иванович! — заскулила Матрена, догнав в воде Чапаева.

— Знай не трусь, да и все! — скомандовал тот, — доплывешь, я помогу. Урал — река-то — говно, по дну можно перейти.

Кое-как все поплыли. Анка в папахе — первая, за ней — Чапаев, придерживая за шкирку Петьку и далеко загребая одной рукой.

С высокого берега как-то неумолимо ровно и тяжело застучал длинными очередями пулемет. Вокруг голов плывущих брызнули фонтанчики воды от пуль.

— Не трусь! — подбадривал Чапаев плывущего по-собачьи Петьку. Туман не давал увидеть другого берега — далеко ли? И, если б не пулеметная стрельба, так еще и уплыть можно было не туда, а как-нибудь наискось, на длинное расстояние.

Беляки, оба офицеры, били из пулемета почти наугад. Иногда туман собирался клоками, и мелькал вроде кто-то в воде.

— Правее забирайте! — командовал ротмистр, — и отсекайте короче, что вы садите длинными, патронов не бережете, как чапаевец! В того цельте, который в шапке! — он нетерпеливо сдернул с плеча винтовку и тщательно прицелился.

— Врешь! Не возьмешь! — как заклинание продолжал покрикивать Чапай, для ободрения товарищей и казалось ему, что позади, за молочно белым простором воды, на дальнем берегу навсегда остается, как отрезанное, все его сапожно-ремесленное прошлое и борьба, и дивизия из революционных масс, и споры до драки с комиссаром о последствиях Мировой революции. Одного только Петьку-щенка тащил он оттуда с собой за шиворот, да Анка неподалеку шлепала ладонями по воде. Впереди ждала его призрачная неизвестность, такая же туманная и зыбкая, как река за спиной.

В очередной раз сильно оттолкнув рукой воду, Чапаев услыхал вдруг впереди новый зловещий звук, как стук. Папаха с дырой посередине подскочила с головы Анны в воздух и, шлепнувшись боком на воду, стала на глазах комдива тонуть. Анны же самой больше не увидал Чапаев, и, ослепшая от водяных брызг Матрена, уж само собой.

Мутный водоворот стремительно потащил равнодушное теперь ко всему тело Стелы Исааковны прямо ко дну.

Тем временем в лесу, подле расположения основных сил чапаевцев, пленный чех, под направленным на него стволом комиссарского нагана, вторично пытался запустить заправленный самогоном мотор аэроплана. С этой, второй попытки, мотор или бы завелся, или наган комиссарский выстрелил бы. Другой пленный чех, уже лежал простреленный, как эмблема, поверх изрядного муравейника, поскольку у него машина с тех раз так и не завелась.

Комиссар вспомнил о самолете, потому что решил отличиться перед Чапаевым, как военный, а технику он всегда уважал. С самолета он надеялся разведать расположение частей белых, которые последнее время, как сквозь землю провалились. Значит: задумали каверзу красным — прочь сомненья. Тут и пленные чехи попались под руку.

— Иностранцы, значит, должны в технике кумекать, — довольно здраво рассудил Клочков.

И вот, муравьи в муравейнике уже начали свое муравьиное совещание относительно этого нового, свалившегося на их голову обстоятельства в виде инородного тела, и не могли решить радость это или горе.

Оставалась одна попытка.

Мотор чихнул и завелся, хотя чех и не был авиатором, но всего лишь шофером захваченного чапаевцами броневика.

— Теперь полетим! — скомандовал комиссар, забираясь на заднее место и не опуская прицела. Водитель, все равно уже попрощавшийся с жизнью, решил: «погибать, так с музыкой» и смело взялся за рычаги, о назначении которых мог только догадываться, благо их было не много.

Когда огромный винт превратился в завывающее серебряное блюдце, машину потащило из лесу поперек опушки, затем в свежескошенное поле. Чувствуя на затылке револьверный ствол, чех наугад делал все как надо, и даже при разгоне аэроплан всего лишь раз стукнулся о землю, сломав одно колесо, а затем резко взмыл прямо к облакам.

В поднебесье все сразу же преобразилось. Обоих доморощенных авиаторов захватило такое сильное чувство, что они позабыли классовую неприязнь, противоречия своих воюющих держав и саму цель полета. Все это моментально выдул из их голов упругий и непреклонный встречный ветер.

Чех, желая поделиться с попутчиком своим восторгом от полета, то и дело оборачивался, и комиссар кивал ему с радостной улыбкой и по плечу хлопал. Револьвер был убран и засунут за ненадобностью в карман, поскольку комиссар, все одно, забыл, зачем пустился в полет, но не на шутку опасливо заинтересовался, не увидит ли чего-нибудь такого в небе, что поколебало бы в нем недавно сложившиеся материалистические большевистские взгляды.