Тем временем, студент передумал падать в обморок от ужаса, а наоборот, подскочил на месте и резко топнул ботинком по ноге второго опешившего бандюги, обутой лишь в тонкий сандалет.

Тот взвыл и рванулся придушить студента и даже ощутил в руках его щуплое горло, но только раньше того тоже получил задним колесом по затылку, отчего буквально все зазвенело вокруг. И деревянный забор прозвенел, как гитарный резонатор, и даже дощатый сортир за ним. Душегуб рухнул, как подкошенный.

Но сдаваться сразу, да еще перед таким ничтожным с виду противником, бандюганам никак было нельзя. Неписанный этикет требовал, чтоб биться до отруба. Только «отруб» оправдывал отступление перед противником, тем более при свидетелях.

Федька Сапожок из-за угла наблюдал фантастическую, какой и в кино не видывал, картину: в туманном свете сумерек посреди дорожки стоял милиционер и легко вращал в воздухе, как будто невесомым велосипедом «Украина», совершая замысловатые движения, отчего траектория велосипедного полета все время менялась, а воздух звенел и издавал авиационный гул. Казалось, юноша сейчас взлетит, как вертолет.

На небо стремительно наползала запоздалая фиолетовая туча, смахивающая на шкуру неубитого медведя, с желтыми боевыми подпалинами по краям. Неизбежно должен был грянуть ливень.

Оба бандита сунулись было в повторную атаку, подбадривая себя матюгами и угрозами, означавшими, что противник доживает последние секунды. Но и секунды не прошло, как оба полетели в канаву, неловко подвернув шеи при падении. Бандитский нож сам собой отскочил, вращаясь, в сторону и воткнулся в приоткрытый ставень, имевший за собой любопытствующий бабий нос, немедленно исчезнувший.

Главарь, потерявший свои шпионские очки, попытался скорее вылезти, чтоб продолжить схватку, но поскользнувшись, тут же схлопотал по скуле поленом от студента, который, подобрав с земли этот предмет, начал разбегаться еще за шесть шагов до цели, произнося на ходу: «Во имя Отца и Сына, и Святаго духа!»

Бандит замертво свалился обратно в канаву, и полено укатилось за ним, а студент бросился к милиционеру с криком:

— Вот это класс! Это ж надо! Это ж китайская борьба Тай-Цзы-Цуань! Я знаю!

— Да ну вас! Какая китайская, это я сам выдумал и так наупражнялся. Велосипед очень люблю.

— Вы герой настоящий! Как вас звать?

— Павел Перец, сержант милиции пока. Можно Паша.

— А я Макаревич, студент-химик, очень рад! — изо всех сил стиснул студент Пашину ладонь. — Вот скажите, отчего такая злоба в людях? И вот еще вопрос: правда ли, что есть добрые и злые изначально?

— Я уверен, злоба — пережиток мрачного прошлого, остатки реакции на социальную несправедливость, — отмахнулся Паша, — в том числе и у начальства. Но при этом, конечно, есть люди добрые и есть злые. Эти вот, — указал сержант на поверженных, — злые. Доброго они «на атас» поставили за углом, зато он и утек сразу.

— Надо бы, наверное, что-нибудь сделать с ними, паразитами, — повернулся Макаревич к нападавшим, — может скорую? Или в милицию их доставить?

— Да ничего, обойдутся, я ж резиной их… Вон, копошатся, значит живехоньки, — пристукнул Перец велосипедом. — А в отделении у нас, уж поверь, ни одного свободного местечка. Все этой публикой забито. Пошли-ка лучше прочь отсюда, дождь вон накрапывает!

И верно, упали первые капли дождя.

Главарь банды очнулся от того, что его шевелил напарник, который и сам был не в себе из-за контузии от удара колесом. Он даже вдруг покинул товарища, и поплелся куда — то вбок, по ходу канавы. Главарь же затрясся вдруг в рыданиях, бормоча себе под нос:

— Ну почему? Почему так… погано все? — причитал как будто блатную песню скулил. И грязь под дождем стекала с него нечистой струей назад в канаву.

В это время Федька Сапожок стремглав несся вдоль заборов подальше от места действия, давая себе на бегу страшную клятву никогда не связываться с уголовными, не играть в карты и, коли будет случай, поступить, пожалуй, на работу или учиться в ФЗУ на слесаря.

Обозрев содержание подпольного клада и, убедившись, что воспоминания молодости ее не обманули, старуха опустилась на скрипучий табурет, для составления дальнейшего плана действий.

Однако прошлое продолжало волнами накатывать на взволнованный ум, не отпускало.

Всю нелегкую историю своей биографии Матрена прошагала в ногу с другими гражданами, вкушая одних с ними плодов революционных и трудовых побед. Как и у большинства людей, все самое главное случилось у нее в молодости, в революцию и гражданскую войну. Это и была ее настоящая основная жизнь, о которой еще пойдет речь, и которую она вспоминала не особенно часто, но взволнованно, остальную же — формально, как часть совокупной биографии.

После Гражданской, в другие войны и короткие перемирия, пришлось ей и работать на стройках, и воевать, и опять работать где придется или куда пошлют.

На войне с немцами, в качестве шофера она не раз под бомбами подвозила патроны со снарядами и прочее снаряжение к самой передовой. Готовилась пересесть на танк, но оказалась, наоборот, в госпитале. Там же ее и оставили надолго в медицинских сестрах, и она вдоволь насмотрелась на искалеченный и обожженный народ и весьма преуспела в исцелении многих почти безнадежных ранений.

На весь этот жуткий военный период Матрена будто отключила все органы чувств, чтоб не осязать внешнего мира, но продолжать монотонно работать. Возможно, индийские йоги поступают аналогичным образом, чтоб сносить любые муки. Вдова не ощущала невзгод и времени этого не чувствовала, будто его не было. Даже удивительные и судьбоносные события вполне могли пройти мимо ее сознания незамеченными.

Некоторое время ей пришлось служить прикомандированной с «большой земли» в партизанском отряде легендарного командира Медведева в качестве фельдшерицы. Там в нее смертельно влюбился пленный немец, которого ей дали в помощь: перетаскивать раненных и прочую исполнять тяжелую работу.

Сперва-то его хотели расстрелять, но решили повременить, поскольку работы в лагере невпроворот, и, кроме госпитальных дел, надо было еще валить лес для гати через болото, а мужики все на заданиях. Немец и валил под конвоем Федьки — блатного целую неделю. А когда его поставили к стенке, рванул на груди рубаху, а там во всю грудь Ленин и Сталин нос к носу — татуировка. А на обоих плечах Маркс и Энгельс. Партизаны конечно опустили винтовки и стали советоваться, как быть? Не палить же по вождям пролетариата, могут и статью пришить после снятия оккупации.

— Вертайся задом, гадюка! — крикнули ему тогда.

Пленный повернулся и совсем рубаху содрал, а посередине спины полное изображение собственной персоной Матрены Спиридоновой с автоматом на груди.

Вся расстрельная команда так и села в снег.

— Стреляй! Валяй! — крикнул немец по-русски. — Я, я! Я люблю русскую женщину и ваш язык Пушкина!

Немца, конечно, расстреливать передумали, не звери же, в самом деле. Решили использовать на каторжных работах и толмачом. Прозвали его Ганс.

Ночью, после расстрела, Ганс растолкал спящего во хмелю Федьку-блатного.

— Ты меня спас Федор, пей, — прошептал он, протягивая ему вторую бутыль шнапса из припрятанных, — за художество, как я и сулил тебе.

— Давай, не жалко, — забрал магарыч блатной мастер, но пить с немцем не захотел пока.

Немец влюбился в Матрену с такой необоримой силой, что на первом же построении сделал два шага вперед из строя и официально объявил партизанам, что «фатерлянд» свой предает, переходит на сторону Красной армии и готов сражаться с гитлеровцами до последней капли крови во имя любви к русской Матрене или пусть его сразу опять расстреляют.

Видя, что это не произвело на ясноглазую женщину нужного эффекта, а у бойцов вызвало лишь насмешки, Ганс публично отказался от католической веры и, попросил Матрену отвести его в ближайшую церковь, чтоб принять Православие.

Женщина просьбу выполнила, и Гансу стали доверять в отряде больше, даже есть сажали с собой и курить.