По молодости, он не взял еще обыкновения любоваться природой, но сделал за собой наблюдение, что находясь подле Сони, немедленно замечал в природных явлениях особенную, восхитительную прелесть. Все окрашивалось вокруг особо и озарялось неизъяснимым образом изнутри. Правда, он никак не мог сообразить, что бы такого по этому поводу сказать девушке, для пробуждения ее к отзывчивости. Ему не хватало уверенности, что сообщенное им, может быть интересно этому столь возвышенному существу.

Конечно, Павел не собирался отступать, тем более, что из-за романтизма своей личности и убеждений, еще долго мог довольствоваться малым, то есть мимолетными взглядами, прикосновеньями к локтю или нюханьем с небольшого расстояния дорогого запаха. Каждое из этих мелких событий делали его ненадолго счастливым, поэтому он всегда так неохотно расставался с возлюбленной, и то, для того лишь, чтоб немедленно искать новых встреч.

Паша не имел еще мужского опыта и гнал от себя похотливые мысли физическими упражнениями на свежем воздухе и чтением классической литературы.

Любуясь Сониной фигурой, он отводил глаза, если нечаянно слишком задиралась юбка или вырез кофты на шее вдруг да открывался чуть более обширно. То, что рисовалось в этот миг воображением, содержало в себе некую мрачную, но затягивающую как болото, тайну. Он чувствовал с ужасом, что она не откроется так себе, даром. Стоит только приблизиться к ней, и обратного хода не будет. И еще казалось ему, что он может вдруг обнаружить в себе какое-нибудь грубое и пошлое разочарование, несовместимое с тем высоким чувством, которое переполняло его сердце.

— Лучше бы этого не было вовсе, наготы этой страшной и влекущей, таинственных складок, от одной мысли о которых замедляется сердечный бой. Ей Богу, лучше уж ровное место! Хотя бы пока… — размышлял юноша, замечая, что от этих представлений, на лбу, под его чубом выступает испарина.

Павел довольно сильно мечтал о раскрытии девичьих тайн, когда-нибудь, однажды, но только без участия Сони. Мечтать о ней в этом смысле Паша стыдился. И это было такое сильное чувство, что он, как заправский философ, пытался отдельно понять природу стыда.

— Что это за штука и зачем он нужен? — задавался вопросом юноша, — может стыд охраняет от болезней и продляет жизнь в некоторых особых случаях? Почему уши краснеют и лоб? Ноги тоже деревенеют, а пальцы рук горят и чешутся. Возможно, человек из-за стыда делается неспособен к опасным необратимым поступкам? Или, наоборот, именно от стыда родятся дети?

Бабушка говорила, что «стыд» появился после первого грехопадения, а до того люди голые разгуливали и не стыдились. А «совесть» это «глас Божий», он к стыду побуждает.

Но Бога-то нет — все говорят. И спутники летают в космосе, и ракеты, не подавая сигналов ни о каком Боге. Можно было бы Бога заменить представлением об укоризненных родителях, но не выходило от этого никакого положительного эффекта.

Проще было бы изучить эти мучительные вопросы, и разобраться во всем с помощью какой-либо бывалой, развеселой девушки, а лучше замужней, но разведенной женщины. Но непременно, с тем, чтобы после, как-нибудь сразу же, начисто позабыть о случившемся. Иначе — стыдно.

…

От грустных мыслей Пашу отвлек гражданин, в вызывающе пестром галстуке с пальмами, огромном волосатом пиджаке и узорчатых нейлоновых носках, нахально выглядывающих из узких как лезвия ботинок.

Это был типичный «стиляга», будто только что сошедший с обложки журнала «Крокодил». По всему было видно, что он ощущал себя человеком будущего, хоть и замечал в свой адрес возмущенные, а то и брезгливые взгляды встречных прохожих. Надменное же выражение лица, как бы намекало на исполнение им некоей «миссии». Излишне говорить, что в голове его, должно быть не умолкая, звучал ро-к-н-ролл, добавлявший его походочке известную вертлявость.

Гражданин небрежно бросил на мостовую недокуренную сигарету и намерен был двигаться дальше, но раздался отрывистый морозный свисток и строгий окрик сержанта.

— Товарищ! — указал милиционер свистком на окурок.

— Ах, виноват, нечаянно, — спохватился франт и, согнувшись, метко переправил окурок в урну, изображая при этом фальшивый энтузиазм. Но сразу вслед за тем он фыркнул и сделал вслед сержанту с велосипедом оскорбительный жест.

Перец же, более не оглядываясь, пошагал дальше и остановился только у заведения с вывеской «ТИР».

Паша с детства обожал эти заведения, с подсвеченными, как на театре, мишенями и почти настоящими ружьями. Отполированные сотнями рук и плеч приклады, смазанные затворы будили подростковую военно-патриотическую фантазию и звали немедленно отличиться.

Павел поклялся про себя не промазать ни разу и, прислонив машину у входа, решительно шагнул к барьеру, уже сливаясь в воображении с оружием в одно целое.

Там уже находился субъект, в сдвинутых на затылок синих очках и с перекошенной фигурой. Субъект, явно не экономя, без устали палил по мишеням, почти не целясь. При этом угорело крутились игрушечные мельницы, опрокидывались сраженные гуси, падали навзничь жестяные зайцы-русаки, и кузнец свирепо лупил по наковальне молотом так, что вспыхивали дружно мелкие дополнительные лампочки.

Похоже, стрелок не мазал совсем. Сонный работник тира даже заметно пробудился от своего вечного сна и вытаращил один глаз на падающие мишени.

Перец тихо пристроился возле стрелка, выбирая себе ружье.

— На все! — хлопнул незнакомец по прилавку металлическим рублем, — я стрелять знаю! — гордо оглядел он окружающих.

— Секундочку! — перехватил сержант рубль, сразу увидав на нем Менделеева, — коллекционирую, — пояснил он, выкладывая на прилавок пяток двугривенных и пряча рубль. При этом он перехватил гордый взгляд стрелка и впился в него с веселым любопытством, плавно переплавляя тепло в холод.

Незнакомец занервничал, стал запихивать в заряженный ствол вторую пулю, глаза же завел куда-то себе за пазуху.

— Надеюсь — под яблочко? — перевел Павел взгляд на хозяина тира.

— Естественно, центрального боя вот тут, справа, — мотнул головой сонный хозяин, — для баб, да школяров.

Сержант, купив себе зарядов на двадцать копеек, принялся палить, почти не целясь, но тоже совершенно не промахиваясь. Напоследок он поразил совсем уж мелкую, со спичечную головку цель, отчего на самодельную, из рентгеновского снимка, пластинку опустилась сама собой игла, и громыхнул запретный рок-н-ролл в исполнении уже знакомого Била Хэйли.

Павел удовлетворенно дослушал музыкальное произведение, затем осведомился у хозяина:

— Хэйли?

Хозяин опасливо пожал плечами и принялся возвращать мишени в исходное положение. Сержант сложил оружие и бесшумно подхватив велосипед, немедленно удалился.

Незнакомец же, а это был собственной персоной знакомый нам Дядя, принялся изводить купленные на рубль заряды, но попадать решительно перестал, так что тучный хозяин, отчаявшись увидеть чудо, сделался, вновь, неподвижен, как глиняный идол.

— Сбил с понталыку, ментура! — проворчал Дядя, затем бесшумно свистнул с блюдечка чужую мелочь и покинул заведение, с недовольной гримасой на лице, и, совершенно не замечая затаившегося за газетным щитом под развесистой ивой Перца.

Павел же, выждав пока тот отойдет на приличное расстояние, пустился следом, чувствуя в своих руках как бы конец некоей натянутой нити.

На другом конце пульсирующего, как провод с электротоком временного отрезка, длинной с полста лет, в дивизии Чапая события разворачивались не в пример стремительней. Время тогда текло медленнее, но события мелькали, как кадры кинематографа или пятки убегающего из сада пацана, затылком чующего достигающий его пучок крапивы, руководимый жилистой рукой сторожа.

Девушка-подросток Варя, так трогательно игравшая на скрипке чапаевцам, не исчезла, а объявилась в обозе, где у нее оказались теснейшие личные знакомства. Ее даже взяли на должность ездового, поскольку она быстро выучилась управлять не только телегой с лошадьми или полевой кухней, но и тачанкой. Спрятав пока скрипку, она вдруг взялась утверждать, что ее буквально обуревает классовая ненависть к буржуям, так что она рвется в бой и требует себе места в строю.