Особенным успехом пользовались производимые Василием сапоги с зубчатыми отворотами, украшенными плетеными ремешками и кисточками. В каблуки же особой, скошенной формы, Чапаев врезал медные блестящие пластины, и такой же чеканной медью оковывал у сапог носки. Мужики любили их надраивать кирпичом до золотого сияния и называли эту обувь «барской».

Вдовин малый без устали сучил дратву варом, которого Василий сделал запас, побывав на базаре в отдаленном крупном селе. Там же он разжился приличным инструментом и необходимым материалом, который сапожники называли «товаром». Вскоре с ним стали почтительно раскланиваться при встрече, особенно после того случая, когда на село наехала банда, человек в тридцать.

…

Чапаева в тот день, с утра пораньше унесло на реку, и до вечера он в селе не появлялся. А когда стал возвращаться, то и услыхал беспорядочную пальбу. Вихрем влетев в свой сарай, он не нашел Матрену. Подмастерье указал, что она схоронилась в избе хозяина.

Девушка, выбежав на тревожный окрик Василия, торопливо, перескакивая с пятого на десятое, рассказала ему, что мужиков всех связали и держат у старосты в подполе, бабы же их, ждут рядом — что будет?

Василий отдал кукан с пойманными окунями, велел ей и пацану не высовываться, и пустился бегом к старостовой избе, перепрыгивая канавы, ухабы и брошенные колоды.

Как и всегда, в обстановке боя, он не задумывался об опасности, поскольку не чуял своей смерти, и сам это за собой знал. Когда некоторые его бойцы, бывало, принимались ныть перед боем, что, мол, — «погибну я, погибну», — он не спорил, хоть и старался ободрить. После же замечал, что почти всегда, такой боец и верно, погибал.

Проскочив сквозь десяток столпившихся у избы баб и вихрем ворвавшись в горницу, он страшным своим, пронизывающим голосом свирепо скомандовал:

— А ну, вста-а-ать!!!

Бандиты, хоть и напились уже до озверения самогону, все кто смог, подскочили, и вытянули руки по швам. Каждый из них Чапаева узнал, не смотря даже на отросшую у того бороду, потому что у каждого будто молния сверкнула в башке: «Не Чапай ли? Чапай!». А двоим и служить приходилось у него до дезертирства. Однако вслух его имени они произнести не осмелились.

— Это кто ж тут у меня мужиков грабит? — тихо, как гремучий змей, зашипел бывший командир, затем гаркнул, одновременно пропев настоящим, своим голосом, — В шеренгу по одному, с-с-стана-а-ви-и-сь!!!

Разбойники поспешно построились в шеренгу, а мужики в подполе, не понимая, что происходит, принялись тихо подвывать.

— Р-р-равняйсь! Сми-и-ирна-а!!! — не скомандовал, но пропел, как со сцены императорского театра, Василий. Затем осмотрел строй, пронзив каждого огненным взором, приблизился к крайнему справа, тяжело вздохнул и врезал тому наотмашь в ухо.

Удар вышел на славу и так был силен, что весь строй, как подкошенный, повалился набок и так замер в неподвижности. Каждый из упавших, мало того, что протрезвел, но и раскаялся почти полностью, хоть и временно.

Но тут влетел со двора еще один несильно выпивший и потому особенно наглый оборванец с маузером руках. Не размышляя, он с порога принялся палить в Чапаева. Расстреляв все патроны и ни разу не попав, он стал шарить в кармане новую обойму, нашел, перезарядил маузер, но Чапаев как раз достаточно приблизился к нему и, молча, пробил ему сапожным шилом не только руку, но и рукоять маузера. Наглец истошно завопил, уронил окровавленное оружие, метнулся к выходу.

Чапаев же, пряча шило в карман, добавил бандиту ускорения точным пинком сапога, после которого бандит вылетел на двор мордой вперед и, проломив башкой забор, скрылся в густых зарослях крапивы.

…

Много лет спустя, Василию пришлось наблюдать один футбольный матч на неогороженном стадионе, и он все удивлялся слабости футбольных ударов. Когда же сам врезал сапогом по откатившемуся с поля мячу, то мяч, просвистев полем, пробил дыру в сетке ворот и сшиб с ног дежурного милиционера, стоявшего позади. Милицейская же фуражка упорхнула, как птица в неизвестном направлении.

Чапаев почел за благо тотчас ретироваться подальше с глаз, так что тренеры обоих команд и судья обыскались его, хотя обегали всю окрестность, дружно решив, что это был удар бесспорно футбольного самородка.

…

Мужики в подполе завыли уже совсем по — волчьи. Чапаев собрал оружие, выпустил дрожащих мужиков на волю, развязал их и отдал им трофеи. Всех разбойников он, как и первого, по одному вышвырнул на улицу. Мужики скулить перестали, разобрали обрезы и принялись покрикивать грубыми голосами на поверженных и даже несильно пинать их. А потом занялись снятием с них сапог, кой-какой одежи, да вытряхиванием в свою пользу из бандитских кисетов табака. Расстреливать их не стали, а, намяв для острастки бока, отпустили на все четыре стороны.

Убедившись, что порядок восстановлен, Чапаев покинул место действия и вернулся к своим занятиям.

На селе сапожного мастера стали по-настоящему уважать и бояться. Не будучи уверен, что от страха его не сживут теперь со свету, Чапаев вскоре отдал половину инструмента и «товара» ученику, сделал ему последнее внушение и затем покинул привычный сарай, ушел вместе с Матреной подальше с глаз односельчан.

Все село с облегчением вздохнуло, поскольку давно уж решило меж собой, что если б сапожник был одинок, то не жалко, пускай бы жил, но с бабой он обязательно захочет себе чернозему, а из-за чернозема этого и так все собачились перед каждым севом и пересчитывали ежегодно — по скольку у кого ртов.

Так что кое-кто на первый же праздник без стеснения начал похаживать улицей в нарядных «барских» сапогах. В первую голову это были, конечно, гармонисты, ведь если сапожнику еще позволительно быть иногда без сапог, то гармонисту — ни в коем случае.

В окрестных же деревнях и селах с тех пор воцарилось, против прежнего, стойкое убеждение, что легендарный комдив Василий Иванович Чапаев в водах Урала не погиб, а жив, и является всегда в нужном месте, в нужное время.

…

На самом деле, Чапаева с Матреной к той поре занесло в совершенно непролазную глухомань, после того, как они решили обойти вставшее у них на пути болотище. С пути они сбились, поскольку болотище на поверку оказалось спиралевидной формы и обойти его было никак нельзя. Пришлось двигаться напрямки, используя специальные сооружения из палок, позволявшие преодолевать особо топкие места ползком. По одному разу каждый чуть не утоп в трясине, но выбрался при поддержке товарища. Когда тонула Матрена, Чапаев согнув березу, дал девушке ухватиться за вершину и отпустил, так что Матрена взлетела над кустарником и шлепнулась уже на берегу, облепленная черной тиной. Чапаев же в другом случае выбрался сам, подбадриваемый одними лишь паническими Матрениными выкриками.

Оказавшись на суше, спутники обнаружили вокруг такую чащобу, какая может предстать лишь во сне или при чтении заветных сказок. Тут и толстенные поросшие мхом стволы высились, перемежаемые буреломом, и кустарник с подозрительными через чур красными ягодами цеплялся и рвал одежду. Невиданный по величине папоротник то и дело преграждал путь, как нарочно, демонстрируя очевидные мыслительные способности: он то расступался, когда не ждали, то наоборот, топорщился и не давал шагу ступить даже в широких прогалинах. Но можно было вдруг наткнуться и на какую-нибудь очаровательную полянку, полную грибов и ягод, которую при виде людей, неохотно покидали непуганые зайцы.

Кустарник и кроны деревьев были так густы, что свет пропускали отдельными лучами в виде пятен, редких на фоне густых теней. Пространства меж ветвей затянуты были паутиной, в траве нередко шуршали змеи, повергавшие Матрену в ужас. Несметное число распевающих повсюду птиц сменяло друг друга в различных хорах, по мере движения небесных светил.

Однажды им попалось огромное, облепленное мхом и лишайниками дерево, сразу приковавшее их внимание. Дерево будто дышало, если не сказать, сопело. Вглядевшись в это растение, оба заметили, что частично оно состоит из вросшего в ствол живого человека. Чапаев с бывшим ординарцем не вдруг и поняли, что это не сон и не воздействие болотных газов, могущих вызвать иллюзии, а именно человек. Они долго топтались против него, не зная как поступить, пока странное существо не сочло нужным от ствола отделиться.