Победоносное войско возвращалось в Москву по мартовским дорогам, встречаемое колокольным звоном и громогласными молебнами во всех церквах. Морозное солнышко с утра било в глаза, а после полудня так припекало меховые шапки, что их хотелось то ли оземь кинуть, то ли к небу... Царь, воеводы, всякий сын боярский чувствовали, что свершили великое — приобщили одно из древних русских княжеств к коренной России. Ныне, пророчили самые искренние и горячие, а с ними и лизоблюды государевы, дело за Киевом! Литва его обманом забрала, воспользовавшись татарщиной... Западные границы государства раздвигались, тесня Литву и Польшу, как перед тем раздвинулись на юг и восток. Только на севере естественным пределом служило море.
На середину марта был назначен торжественный смотр войск в Москве... Но пятого марта случилось нечто странное, даже подозрительное, хотя подозрения у Курбского могли возникнуть задним числом, когда ему открылось изнутри тонкое вероломство литовской тайной службы.
По мере удаления от Полоцка главных сил в приграничных землях появились летучие отряды литовских казаков и шляхты. Убыток от них был невелик, но одному из атаманов — Алексею Тухачевскому вступило в шальную голову захватить городок Стародуб. Ничего у него не вышло и выйти не могло, только пятого марта опальному боярину Морозову, сидевшему на воеводстве в Смоленске, попался подозрительно разговорчивый пленник.
Первая странность: от Стародуба до Смоленска далеко, как от Москвы до Тулы; Тухачевский подбирался к Стародубу с юго-запада, а лазутчик его, посланный к стародубским воеводам, зачем-то оказался между Оршей и Смоленском, на севере. Орша — гнездо известное... Пленник назвался Курнаком Сазоновым и сообщил: послан-де Тухачевским к стародубским воеводам Фуникову и Шишкину с предложением сдать город за будущие королевские милости.
Ещё нелепость: московиты только что взяли Полоцк, у воевод было такое победоносное настроение, когда предательские умыслы сами собою гаснут, даже если, смешно подумать, они и возникали у князя Фуникова и Шишкина. На что рассчитывал Тухачевский? Не на то ли, что Курнак попадётся опальному боярину? Тот не упустит случая загладить свою вину.
Донесение Морозова возмутило и, странно сказать, обрадовало государя. Курбский ухватил это мгновение радости, тут же смазанное гримасой праведного гнева. Решили — Фуников обречён, он главный воевода в Стародубе; но государь забыл о нём, приказав схватить и доставить в столицу Шишкина.
Шишкин был дальним родичем Адашева, к тому времени уже умершего в тюрьме. Тут же стали хватать других его родичей и родичей протопопа Сильвестра, сосланного в Соловки. Никто из них к Стародубу уже не имел отношения. Потом стали брать знакомцев тех, кого схватили раньше, и наконец, как отметил дьяк, «друзей и соседов знаемых, аще мало знаемых, многих же отнюдь не знаемых».
Победное ликование сменилось общим страхом, взаимным доносительством. Большие бояре Шереметевы, князья Репнин и Кашин пытались протестовать, но Дума уже не чувствовала прежней силы. На место заключённых и казнённых царь ставил других людей, отличавшихся главным образом свирепой преданностью, как выразился Курбский — «кровоядцев, неслыханные смерти и муки на доброхотных своих умыслиша». Первая проба опричнины...
Андрей Михайлович не удивился, что после смотра государь не дал ему награды, назначив воеводой в Дерпт. С этого воеводства начиналось падение Адашева.
Жизнь в Юрьеве — тихом, каменном и не по-русски прилизанном — была бы скучновата, но у Андрея Михайловича появилось увлечение — труды отцов Церкви по философии и обоснованию истинной веры, православия. Он завёл переписку со старцами Псково-Печорского монастыря — игуменом Корнилием и его помощником Васьяном Муромцевым. Васьян отдавался науке с такой же страстью, как игумен — строительству и писательству. Пару раз Курбский съездил в Печоры на богомолье. Монастырь не произвёл на него впечатления отгороженной от мира обители. Достраивались каменные стены, над братскими кельями в ветреные дни висела известковая пыль, тишины не было. Старцу Васьяну он сказал, что в Юрьеве, в своей избушке малой в глубине воеводского двора, он чувствует себя более иноком, чем здешние монахи.
И сны в избушке бывали сложные и яркие, доступные истолкованию. Андрей Михайлович всё бежал от кого-то — то по лесной тропе, то по дороге, укатанной полозьями тяжёлых пушек, но никогда не знал, не видел от кого... Сны, словно назидательные сказания, кончались для Андрея Михайловича благополучно. Радость спасения протягивалась в утреннюю явь, как затихающий звон.
Было, впрочем, в Юрьеве ещё одно развлечение, похожее на запретную игру в зернь. Только беспроигрышную, если не считать потери сил и времени. Предвидя вторжение русских, жители города попрятали деньги обычным способом — замуровав в стены домов и храмов, затолкав под кладбищенские плиты или просто закопав в садах. И не видать их русским, если бы не такая же обыкновенная соседская зависть и ссоры: по намёкам, ябедам и наитию стрельцы, дети боярские и боевые холопы бросились искать клады. Об этом увлечении московитов особо упоминает юрьевский хронист... Оно же объясняет, как оказались в казне Андрея Михайловича, отобранной у него после бегства, тридцать дукатов, триста злотых, пятьсот талеров и сорок четыре рубля на верхосытку. Иные задним числом доказывали, что это подкуп королевский. Возможно, там что-то и было от короля, но если перевести казну его в рубли по тогдашнему курсу менял (злотый — сорок копеек, талер — тридцать шесть), окажется, что на руках у юрьевского наместника было наличными триста двадцать шесть рублей. Его годовой оклад был выше раза в полтора. Если Андрей Михайлович, в отличие от государя, сам не увлекался кладоискательством, то сливки с сокрытого мародёрства снимал, как все.
Он прикапливал деньги на чёрный день. Он не решил ещё, что это будет день побега... Владелец многочисленных поместий, он обращался к игумену Корнилию за займами, ранее задолжав ему: «Аще же и взаймы прошено и паки возвращено быти хотящеся...» Но, видно, только «хотящеся», ибо печорские старцы, не глядя на дружелюбные отношения, в новом займе отказали — «утробу свою затворили». Не потому он взаймы просил, что не на что было жить, а из тех же соображений — прикопить...
Человек думает, что чёрный день приходит, когда уже готовая беда когтит ему плечи. Нет, чёрный день — это день зачатия беды. Для князя Курбского он наступил тринадцатого января 1563 года, когда человек, давно следивший за злоключениями его, получил королевское письмо, разрешавшее ему начать задуманную игру.
Первая весточка от князя Николая Юрьевича Радзивилла пришла вскоре после приезда Андрея Михайловича в Дерпт. Торгаш — из тех, что государственные границы замечают только по уплате пошлины, — передал князю поклон и короткую записку, напоминавшую о давнем споре-уговоре: коли-де пророчество о грядущих гонениях царских сбудется, Радзивилл Курбскому напишет, а тот «со вниманием и без гнева прочтёт сие посланьице». Николай Юрьевич предлагал всего лишь продолжить приятельство, а торгаш добавил, что Радзивилл становится большим человеком, уже и витебское воеводство не по нему, его переводят в Вильно. Сам король в переписке с ним... Андрею Михайловичу намекали, что говорить с ним будут на самом высоком уровне.
Он отвечал торговцу, что от московских вестей его, Андрея Михайловича, сердце кровью плачет. По-христиански не следовало бы и князю Радзивиллу радоваться чужим несчастьям... Торговец жил в доме Курбского неделю, потом исчез не попрощавшись.
Настало лето. Ожили воинские люди. Как муравьи бегают по пригретой куче, без видимого смысла таская и перекатывая хвоинки, так по Ливонии суетились русские и литовские отряды, редко сшибаясь, нападая на приграничные селения и уводя пленных. Юрьев жил на осадном положении, выход из города был перекрыт. Только Андрей Михайлович и два его дьяка подписывали пропуска. В пригородах всё чаще звучало имя князя Полубенского, предводителя литовских отрядов, наполовину состоявших из наёмников. Оборониться от них можно было только в городах, границы между русскими, литовскими и шведскими владениями обозначались теми же городами и замками; к примеру, князь Полубенский отсиживался в Вольмаре, а между Вольмаром и Юрьевом стоял замок Гельмет, где правил шведский ставленник граф Арц. Мутна была вода в ливонских озёрах, легко было ловить в ней рыбку.
