По возвращении из похода Иван Васильевич три дня прожил в Печорском монастыре под Псковом. Не пожелав остановиться у игумена Сильвестра, он уединился в одной из братских келий, примеривая на себя клобук и утешительно-однообразную иноческую жизнь. «И мнится мне, окаянному, что я исполу уже чернец...» Афанасий Фёдорович Нагой спокойно ждал, покуда государь расслабится закосневшей душой, избудет кровавые воспоминания и вновь займётся делом. Сам он времени на лишние молитвы не терял, часов и нефимона не выстаивал, только обедню и вечернюю.

Беседа его с Неупокоем была прямой и жёсткой, как немецкая уздечка.

   — Тебя сюда не для прохладу затворили, живот сохранив тебе. Никто тебя злодейством, как покойник Колычев, не понуждает заниматься, ты инок, тебе чин не велит. Но есть труды, их же никто, кроме тебя, не исполнит. Главная наша забота ныне — мир!

   — После того как вы реку крови в Инфлянтах излили?

   — Она там не лилась, а капала. Могло быть хуже. Да та кровь не твоя печаль.

   — Моей печали в твоём приказе, боярин, нет.

   — Не дорожись! — Афанасий Фёдорович заставил себя сдержаться. — Не твоя ли забота — Божьи заповеди исполнять?

   — Или я желаю жены ближнего своего? — ухмыльнулся Неупокой.

   — Глумишься? А заповедь «не убий» запамятовал?

   — Я-то помню, да помните ли вы?

Наглость его Нагого больше не сердила, наоборот — он клюнул острым носом, будто зёрнышко нашёл, и заговорил ровно и настырно:

   — Без твоей службы, Арсений, под одним Трикатом море кровавое могло разлиться. Захоти Полубенский укрепиться там с немцами, стакнись Ходкевич с Арцымагнусом, какая война разгорелась бы в Инфлянтах! Толкуют, тайная служба зла; она добра, ибо тихим словом да бумагой оберегает множество людей от кровопролития. Тебя, Арсений, старцы нижегородские послали, а Бог привёл в Приказ посольских и тайных дел, тебе нельзя иначе, ты от природы к нашим делам способен, тебе от них уклоняться — грех...

Речь Афанасия Нагого лилась тугим потоком, захватывая и увлекая Неупокоя в опасный, но соблазнительный простор. Что его тянет, что отрывает от прогретой солнцем отмели, куда отбросил его такой же безжалостный поток? Устала его нетерпеливая душа от монастырской тихости или изгладывает её сознание, что кто-то ждёт его работы, как погорельцы ждут древоделей, загостившихся в соседней деревне? Кто эти погорельцы?

   — Люди истомились по тишине, — внушал Нагой. — Государству нашему нужнее мира ныне нет ничего. Сколько земли у нас лежит впусте, помещикам недосуг свои имения обустроить, крестьяне на посохе руки оборвали, таская пушки по чужим дорогам. Главизна же всему, Арсений, та... — Афанасий Фёдорович приостановился, словно сомневаясь, открыться ли Неупокою. — Страшна нам, Арсений, война с Обатурой. Людей в Литве и Польше более, нежели в России, и деньги у шляхты есть войско в империи нанять. Пойдут на нас двунадесять языков, ибо многим мы поперёк горла — и свейским, и имперским немцам, и Дании, и Франции. Они помогут Обатуре. Рим встанет за него.

Афанасий Фёдорович замолчал, уставившись в тёмный угол кельи. Кажется, он ужаснул себя больше, чем Арсения. Тот буркнул:

   — Кабы государь Инфлянты не воевал, можно было о мире говорить. Чего ж теперь.

   — Теперь — самое время...

И Афанасий Фёдорович заговорил о том, в каком тяжёлом положении оказался король Стефан, пообещав Литве победоносную войну с Москвой. Первыми не пожелали её торговые мужики Гданьска. Положим, он их заставит раскошелиться, но Гданьск не единственный город в Речи Посполитой, а горожане все против войны. В посполитое рушение — шляхетское ополчение — Баторий сам не верит, надеется на наёмников. Для них нужны большие деньги. Платить же шляхта и магнаты не хотят. Силу русского войска государь им в Инфлянтах показал, теперь они задумаются... Надежды и опасения шляхты мечутся между миром и войной.

   — В Речи Посполитой, — высказал наконец Нагой самую опасную мысль, — мнение людское выше хотений короля. Если оно качнётся к миру, трудно будет магнатам поворотить на войну. Да и среди панов радных немало миролюбцев.

   — Кто ж поворотит к миру мнение людское? — возразил Неупокой. — Кто, кроме Бога?

   — Коли не Бог, то те, кто говорит именем Его.

   — Кто?

   — Многие. И наши еретики, что, по словам Зиновия Отенского, Литву развратили. Тебе по чину больше знать положено.

Всё знал и предусматривал Нагой... Как раз в то лето в Печорский монастырь пришло, как и в иные обители, «Слово о вопрошающих» Зиновия Отенского, опровергавшее учение Феодосия Косого — еретика, задолго до князя Курбского бежавшего в Литву. Терпимость к разным верам давала там возможность проповедовать своё учение, ересь Косого распространилась в приграничных поветах, захватив многих смолян и псковичей своей холодноватой логикой. Только при чём тут мир с Баторием?

   — Федос Косой сказал: «Не подобает воевати!»

«Вот для чего я ему нужен, — невольно восхитился Неупокой цинической расчётливостью Нагого. — Но как сей змей мои духовные сомнения угадал, я их одному Сильвестру поведал, и то намёком. Ужели старец нарушил тайну исповеди? Или сокрытое еретичество проступает, яко порок, на лице моём?»

   — Один Косой не мог бы совратить Литву, — продолжал Нагой. — С ним в голос поют социниане, тоже отвергающие троичность Бога. Сказывают, даже лекарь у Обатуры — социнианин, сиречь жидовствующий. Ныне их ересь едва ли не сильнее Лютеровой. Прикинь, что станется, коли все они о мире завопят!

   — Откуда тебе-то всё это ведомо, государь?

   — Ты у Умного-Колычева служил, почто спрашиваешь?

   — Спрашиваю потому, что не знаю, как тебе ответить.

   — А ты подумай. Тебе впервые не душегубское — доброе дело предлагают в Приказе тайных дел... Слышь, к обедне звонят. Красный у вас в Печорах звон. Чей ныне день-то?

   — Святого Вячеслава, князя Сербского.

   — То-то государь велел из припасов своих отобрать лучшее для корма братии да созвать беседу. Ты тоже зван... Святого Вячеслава, помнится, двоюродный брат убил?

Они взглянули в глаза друг другу — Нагой с усмешкой, Неупокой — в смятении оттого, что Афанасий Фёдорович вновь угадал его опасную мысль. Зачем, зачем государю, отравившему своего двоюродного брата, отмечать трапезой именно двадцать восьмое сентября? Случайно ли он оказался в сей день в Печорах? Какая тёмная душа...

На короткой дороге в пещерную церковь Неупокой пытался вспомнить поучение из макарьевских Миней на день блаженного Вячеслава, но всплыло только: «Страшна бо есть смерть от чужой руки, да её не хотяще претерпети».

Возле пещерной церкви стояли назиратели из иноков, чтобы при государе не случилось толчеи. Ради торжественного дня литургисал Сильвестр. Минеи читал иеродиакон Фома с особенно отчётливым и звучным произношением — всякое слово было слышно отдельно, отчего смысл читаемого обретал и глубину, и опасную соотнесённость со днями нынешними. Государь стоял перед алтарём у кирпичного столпа, подпиравшего в своде пещеры срединную глыбу грубо отёсанного красноватого песчаника. Стоял твёрдо, не делая попытки опереться о столп крупным, немного вздёрнутым плечом, обтянутым коричневой камкой[24]. Арсению был чётко виден пригорбленный, оплывший книзу нос и клочья рыжей бороды, выбивавшейся поверх стоячего козыря-воротника.

Ключевыми словами сегодняшнего чтения были: «Сбывается пророчество: встанет бо брат на брата своего и сын на отца своего, и враги человеку домашние его, сами себе не милы будут, и воздаст им Бог по делам их...»

В проповеди Сильвестра настойчиво звучал призыв ко внутреннему миру и любви между православными, высшими и низшими. Можно подумать, в России уже точили рогатины для братоубийственной войны. Неупокой не сомневался, что тема задана царём, но не понимал, отчего у Ивана Васильевича могли проснуться опасения относительно подданных. Война была победоносной, служилые нахватали земли в Инфлянтах, недовольные давно примолкли, если остались живы... Правда, у входа в храм, на последних местах, толпились те, кому, быть может, и назначалось сегодняшнее поучение, — «лучшие люди из крестьян», по праздникам допускавшиеся в монастырские церкви. Недовольных среди них хватало. Не их ли остерегал Сильвестр от душегубства?