Бить его не били, но так выкручивали локти, с таким усердием тащили к открытому подклету, так задевали его телом за все углы, попадавшиеся на пути, что скоро жёлтые круги заиграли в глазах Неупокоя. Прошлый опыт подсказал ему, что среди тащивших затесались два-три человека, знакомые с наукой скрытного избиения — снаружи ничего не видно, а внутренности порваны и перемешаны безобразно... Он из последних сил подставлял локти под их рассчитанные тычки. У низкой дверки он не успел нагнуть голову, и темнота подвала соединилась с внутренней звенящей тьмой.

Он очнулся от холода земляного пола под затылком. За зарешеченным окном были слышны два голоса — Будного и Игнатия. Симон спокойно, с нескрываемым злорадством уверял, что сделать ничего не может. Неупокою безопаснее сидеть в подклете, нежли ходить по городу, уже взбудораженному слухами о московском шпеге. Его могут убить на улицах. Ночью Симон переведёт его в малую тюрьму при ратуше.

   — Зачем? — возмутился Игнатий. — Мы дальше пойдём!

   — Он человек незнаемый. Вскоре приедут в Минск некоторые люди из Вильно, нехай потолкуют с ним. Коли он чист, то и путь ему чист!

   — Твоё ли это дело, пане Симон? Отправь его в замок...

   — Але ты не ведаешь, кто у нас в замке каштелян? И нашим, и вашим. Я его милости пану Яну не доверяю. А выпущу московита, когда весь город об нём прознал, с меня же и спросят.

   — Кто?

   — Найдутся люди. Времена ныне такие, что ходи да оглядывайся, як бы самого в лазутчики не записали.

   — Да у него письмо от князя Курбского!

Последним заявлением Игнатий подписал Неупокою приговор. Симон Будный мало кого так ненавидел, как Курбского. Ненависть была взаимной.

   — Тэж московит, к тому же и предитор! Едино гнездо. Нехай сидит у подклете, коли не хочет, чтобы его псами затравили!

Будный удалился в крайнем раздражении. Два сторожа, оставшиеся у дверей подклета, так же злобно велели замешкавшемуся Игнатию уходить. Двор погрузился в полуденную тишину.

Неупокой дождался, когда в ушибленной голове притихнет шум, и стал ощупывать тёмные углы подклета. Он знал, чем ему грозила встреча с «некоторыми людьми» из Вильно. Наверняка кто-то из служебников Воловича видел его в Орше или иных местах. А то и сам Филон Кмита препожалует... Бежать Неупокой мог только отсюда, из настоящей тюрьмы без сообщников не убежишь. В жилых же домах и подклетах, говаривал Рудак, столько изъянов, что удивительно, как мало на свете воров-домушников.

Запоздалая ненависть мешала Неупокою сосредоточиться на поисках изъянов в подгнивших нижних венцах старого дома. В углах скопились многолетние тлен и грязь, их запах всё ещё мешался с запахом бивших его людей, он застревал в ноздрях, сведённых отвращением и злобой. Как же ему мечталось встретить хоть одного из них и тоже бить, выкручивать суставы, вопрошая: за что вы меня, за что? Безумные скоты, гонимые на убой и мычащие от усердия! Все люди таковы. Да, все, если уж и на собрании верных отступнику Будному удалось разбудить в них бесов. Ко времени, когда Неупокой нащупал конец бревна, от сырости и дряхлости крошившийся под ногтями, в его обожжённой душе погас последний свет.

Он спросил себя, зачем же ему теперь бежать. Ведь истина, которую он хотел открыть людям, не нужна им. Нужна ли она ему?

«Мне бы нож теперь, — примечталось ему. — Да запазушный кистенёк». Злоба его была сильнее боли, он так свирепо расковыривал гнилую утробу дерева, что засадил под ногти две грязные щепки. «Теперь нарвёт... Видно, мне на роду написано — иглы под ногти получать».

Он ещё пошарил в полутьме. Узкий свет из окошка падал на груду истлевшего тряпья. Неупокой с гадливостью разгрёб его, нащупал ржавую железку — скобу или шкворень. Она годилась для подкопа. Нижний венец лежал на врытых в землю валунах. Неупокой частью искрошил гнилое бревно, частью подкопал землю под ним и увидел свет. При его худобе пролезть было нетрудно, но прежде он тихо посидел, прислушиваясь к шагам и голосам снаружи. Задняя стена дома выходила в соседний переулок, ответвлявшийся от улицы Ратуши. Два человека, степенно разговаривая о цене на мёд — по двадцать грошей за пуд, — прошествовали в сторону реки. Затем по переулку вверх проскрипела телега — судя по вони, чистильщик выгребных ям. Вслушиваясь в эти мирные отзвуки, успокоенный пробившимся светом, Неупокой невольно и к себе прислушался. Злость рассосалась, он меланхолически подумал: «Али я впервые на тычки нарвался? В сей жизни всё перемешано, по пословице: подле пчёлки — в медок, подле жучка — в дерьмо. Надобно уходить да пчёл искать». Дождавшись полной тишины, он выскребен из щели и ещё подумал: «Со змеями надобно вот так — подобно змию». Ему повезло, что окна в этом городе выходили не на улицы, а во дворы. Пофыркивая от пыли и вони, он двинулся следом за телегой к еврейскому местечку.

В жилищах всякого народа — свой запах, обыкновенно кислый: подкисшей рыбы, квашеной капусты, хлебной закваски или пивных дрожжей, томящихся на печи. Из еврейских халуп тоже тянуло кислотой, но какой-то многослойной, застарелой, напоминавшей запах забродивших слив... В памяти выскочило словечко «цимис», название еврейского соуса из моркови с острыми приправами. Неупокой сплюнул голодную слюну и только тогда заметил, что на него из приоткрытых калиток и дверей смотрят женщины и старики. Он тоже посматривал на них с любопытством и бессознательной неприязнью, даже с лёгкой жутью. В Россию евреев не пускали, Иван Васильевич однажды прямо заявил немецкому посланнику, что боится, как бы иудино племя не развратило его народ. В Литве король даровал евреям многие права, небрежно соблюдаемые панами, богатые евреи вели тысячные торговые и ростовщические дела, брали на откуп налоги с целых поветов, поневоле вызывая ненависть населения. Но они боялись выставлять своё богатство в чужой стране, а потому чаще выглядели оборванцами. Своя страна у них — только в духе, в обрядах и книгах. Не так ли и чадам надо жить, скрывая своего Бога до окончательной победы над псами? Только их надо ещё найти, истинных чад, да не ошибиться, как сегодня...

Телега с бочкой и черпаком на длинной рукояти свернула налево, в лощину. Только теперь Неупокой задумался, куда же ему идти. Без Игнатия с его знанием тайных приютов и дорог он до границы не доберётся. Он в растерянности оглянулся и увидел возле крайней халупы девчонку лет пятнадцати — такой жгучей, ошеломительной красоты, что все умные мысли померкли в нём, а сапоги присохли к пыльному грунту — «злому и непожиточному», как выразился бы литовский землепашец. Подобно свечке, горевшей чёрным пламенем, стояла она в своём блёкло-жёлтом балахоне, сияя громадными очами. Взбитые кудри её были схвачены алой лентой. С порывистой улыбкой любопытства она вся так и подалась к Неупокою, чудесному пришельцу из иного, чистого и неущербного мира... Так ему это примечталось, пока он сам впивался несытыми глазами, не понимая ещё, какого беса тешит. Тут из халупы выскочила седая ведьма, за нею — пожилой еврей с сажистыми мазками пейсов, и за две руки, оголившиеся до маленьких круглых плеч, они заволокли девчонку в халупу.

Потом еврей вышел уже один и что-то крикнул через плетень соседке, вместе со всеми подозрительно следившей за Неупокоем. Несколько стариков тут же подтянулись к крайней халупе, заняв оборону. От дома к дому стали перелетать гортанно-лающие, в чём-то сходные с немецкими слова, и скоро из нескольких дворов выбежали и, как-то нехотя вихляясь, заспешили в сторону ратуши молодые парни — худые, остроплечие, как чучела.

Битый соображает быстро. Парни ещё и десяти шагов не сделали, а Неупокой был уже в зловонной лощине, где возчик нечистот опорожнял свою телегу. Он посмотрел на Неупокоя с равнодушным высокомерием, как смотрят все отверженные, не примирившиеся со своей судьбой. Неупокой далеко обошёл его и, сметив дороги, выбрал ту, по которой вывозили дерьмо из замка.