— Братие! Приступим, время дорого!
Люди со двора потянулись вверх по наружной лесенке, уступая друг другу нижние ступени. Второй этаж сарая занимало обширное сушило — сеновал, давно очищенный от сена и служивший, судя по скамьям, для собраний. Скамьи стояли тесно, в два-три десятка рядов. Пустое пространство перед ними предназначалось для проповедника, а у стены стояла ещё одна скамья со спинкой. На неё уселись Будный, распорядитель, Игнатий и Неупокой. В последнюю минуту пока он ещё различал отдельные лица, Неупокой успел заметить давешнего стражника, несмело кивнувшего ему.
Игнатий взглянул на пожелтевшее лицо Неупокоя:
— Лишнего не говори. Коли я скажу: «Господи, помилуй», остановись хотя бы на середине паремии. Як бы беды не вышло.
— Какой беды?
— Люди чужие... Ну да Бог не выдаст, дерзай!
Будный открыл собрание небольшой речью-поучением — в меру шутливым, наполовину состоявшим из общих слов и намёков на городские происшествия. Учение Социна, закончил он, питаемое многими истоками, есть вечно живое и изменчивое древо, чему подтверждением служит новое, московское ответвление его. «Верую, иж от ветви сей сок живой в главный ствол пойдёт...» Далее пану Арсению было уступлено «ристалище» для изложения «тех учынков, якие выробились у наших московских братьев... А мы давно з той стороны ничего нового не мели тай не ждали, ведаючи, якие железны ковы там на сердца наложоны!».
Неупокоя встретили и сочувственно и недоверчиво. Действительно, со времени побега Феодосия Косого из России доходили разве угрюмые опровержения Зиновия Отенского. Легко было поверить, будто религиозная мысль в Московии совершенно омертвела.
Неупокой сделал лишний шаг и близко увидел сидевших в первом ряду: справа — мещан и лавников, слева — шляхтичей из мелкопоместных. Последние смотрели на него доброжелательнее или просто равнодушнее, а в пристальных глазах посадских было какое-то оценивающее напряжение. Может быть, они ждали от пришельца нового символа веры, над коим опять придётся мучиться, раздумывать, а если отвергать, то в спорах и несогласиях. А они уже всё для себя выбрали, Симон Будный разъяснил им их веру в простых понятиях своего «Катехизиса для деток русских», подправленного социнианской логикой... Тем более неожиданной оказалась для них речь Неупокоя.
— Что делать чадам, если псы не только поднимают мечи, но заставляют чад убивать друг друга? Русских людей втягивают в древнюю вражду, вместо того чтобы навеки загасить её. Между тем один из государей уже в бессилии опустил свой меч...
Мещане ещё настороженнее притихли, а на дворян, тут же зашевелившихся, зароптавших, Неупокой старался не смотреть. Он понимал, что вносит смуту в их сытое, сплочённое собрание. По-новому осветились слова Спасителя: «Не мир, но меч...» Громко повторив их, тем самым заставив замолчать сидевших слева, Неупокой заговорил о том, что миротворцев по обе стороны границы намного больше, чем кажется воинственным псам, и ежели они объединятся, откажутся кормить войну, она подохнет с голоду. Ибо кормят её не воинские люди, не умеющие ни зерна вырастить, ни зерцала сковать, а те, в чьих руках соха, торговля и ремесло. Впрочем, и шляхтич, коли он искренний последователь Социна, может служить доброму делу мира. Ведь и Социн, и Феодосий Косой показали, что в Евангелии нет иного закона, кроме закона любви, и нет оправдания даже самой священной войне. Ежели воинские люди это поймут, немногие явятся в день посполитого рушения к полыюму гетману... «Тым способом издохнет война, як шелудивый пёс!»
Симон Будный ёрзал по скамье, Игнатий не в первый раз пробормотал остерегающее: «Господи, помилуй!» Арсений поднял руку:
— Тысячелетнее царство Божье тогда наступит, когда народы сольются в мире по слову: «Нет ни еллина, ни иудея». Вот для чего должны объединиться чада против псов!
Его несло будто на лодке с одним кормовым веслом, а впереди ярко и жутко сверкало на перекате солнце. Сзади раздался спокойный и проникновенный голос Будного:
— И по яким же клеймам ты, чадо, станешь собратьев от внешних отличать? По словам альбо иньшим способом?
— По жизни, — оборотился к нему Неупокой и впервые прямо и глубоко заглянул в его притомлённые глаза. — Як они хлеб свой добывают — потом или кровью!
Но уже произнося эти выстраданные слова, он в очах вероучителя узрел такую прозрачную бездну вражды, что вся решимость его ужалась и заметалась, как заяц, внезапно выскочивший на лису. За что? Разве они не братья по духу? Он поскорее отвернулся, надеясь, что наваждение вражды рассеется, и встретился с передним рядом откровенно злобных лиц.
Старший из шляхтичей сказал:
— Московский прихвостень... Кажи, кто из ближних людей вашего богомерзкого царя послал тебя с лукавыми речами? Мало того, что ты шляхетство псами нарекаешь, ты ещё правых с виноватыми путаешь. Кто первым стал города отнимать — мы але московиты? Кому на месте не сиделось? А ныне мира просят да таких, як ты, подсылают к нам!
— Братие, будьте же свидетели: разве нам с вами не всё едино, кто войну зачинает? Мы должны мир сегодня сохранить!
— Лжёшь, в войне всегда один прав, другой виноват!
— В войне виноваты все!
— А всё же ты не ответил, чадо, — вновь выступил Будный, — кто тебя за рубеж снарядил. Ибо любому из нас понятно, в чью пользу и с чьего голоса ты поёшь! Что ты пел, когда великий князь ваш Инфлянты кровью заливал?
Точный удар вызвал почти физическую боль под рёбрами. Страннический загар скрыл краску, бросившуюся к щекам Неупокоя... Вот ведь и правду напущал Будный, а глубже разобраться — ложь: намерения Неупокоя были чисты! Будный сбивает его, ревнуя к тому вниманию, с каким Неупокоя слушали в задних рядах. Люди же помнят одно из главных положений учения Социна — неучастие в убийстве! Верные не должны носить оружия и занимать военные должности.
Знал бы Неупокой, что Будный после избрания Батория провозгласил — покуда в узком кругу — совместимость социнианства с занятием военных должностей! Тем самым он снимал со шляхетской совести сомнение и привлекал к своему учению новых, уже вооружённых верных. Положение о непротиворечивости социнианства и убийства пришлось кстати в Речи Посполитой, охваченной военными приготовлениями. Вопрос: случайно ли оно было высказано человеком, находившимся под особым покровительством Остафия Воловича?
Неупокой не знал о новых веяниях в польском социнианстве, поэтому Симону Будному нетрудно было обескуражить и добить его. Дав ему высказаться по поводу военных должностей, Симон провозгласил:
— Наше учение тем и славно, что свободно! Оно растёт и изменяется, то есть совершенствуется. Мы не маем окаменелых заповедей. Пан Арсений привык к московской неподвижности...
Шляхтичи, слыша сомнительное молчание за спиной, не дали Неупокою обдумать ответное слово. Словно на сеймике, они застучали сапогами и закричали:
— Не треба московита! Нехай замолкнет, шпег! Мы листов з Москвы довольно начитались, время саблям звенеть!
А некоторые, вскочив и обернувшись к примолкшим мещанам, завопили:
— Што вы сидите, як куры на яйцах? Вам головы дурят московскими фабулами, а вы и рады — денег на войско не давать!
Лавники расставались со своими прибытками болезненнее, чем помещики. Им деньги труднее доставались. Но, даже составляя большинство в общине, они молчали. Не та была обстановка в стране, чтобы поддерживать московского миротворца.
Неупокой увидел руки, протянутые к нему. У шляхтичей нашлись союзники и исполнители, всегда готовые вершить суды на месте. Будный возроптал: «Братья, братья... То гость!» Сохрани Неупокой выдержку, может, и обошлось бы без насильства, но на него, уже не раз битого, вдруг накатил беспамятный ужас перед чужими руками, гадливость к запаху чужих одёжек и отвращение к слабому, на всякую жестокую подначку падкому человеческому духу... Он отшатнулся и кинулся через перильца, прямо во двор.
Прыгая, он подвернул ногу. Но и со сломанной ногой ушёл бы, если бы не сторожа. У минских антитринитариев сохранился в смягчённом виде обычай их итальянских братьев — собрания оберегались особо выделенными людьми. Те и перехватили Неупокоя возле арки и придержали, покуда самые проворные, толкаясь, катились с лестницы, сопровождаемые тщетными призывами Симона: «Тольки не заушайте его, братие!»
