«Зачался нынешний Иван наш и родился в законопреступлении и в лютом сладострастии...» Кто больше виноват — он сам или иосифляне, из властолюбия и угодничества разрешившие его отцу развод? Виновен ли злодей в злодействах, заложенных в него при рождении? Всё та же мучительная проблема самовластия души, свободы воли и предопределения. А разве не виноваты воспитатели-бояре, провозглашавшие: «О, храбр будет сей царь и мужествен», когда он «начал человеков уронять» с высоких теремов? Нельзя простить человеку лишь того, что, зная, как надо жить, он всё-таки живёт дурно. Ивана Васильевича наставили на верный путь Сильвестр и Избранная рада. Царь самовластно сошёл с него.

Курбский ни разу не усомнился в необходимости самодержавства, тем более господства воинского чина — бояр, дворян. Он не замечал, что та же Избранная рада выкармливала и поддерживала деспотизм. Самодержавство, полагал Андрей Михайлович, угодно Богу и народу, только поддерживать его должны не «порозиты» и «кромешники», а добрые советники. Однако история показала, что добрым не управиться ни с паразитами, ни со злодеями. Оставалось надеяться на отдалённое возмездие — может быть, Страшный Суд...

История — собрание вопросов без ответов. Но примириться с этим думающий человек не может. Он отвечает в меру разумения, пристрастий, выгод и бескорыстия. Другие ему противоречат. Ответы гасят друг друга встречными пожарами. Вопросы остаются и заставляют внуков тревожно задумываться о прошлом и будущем.

Князь выпускал из пальцев затупленное перо. Легко и возбуждённо ходил по низкой горнице. Ему становилось тесно в её стенах, между простым сосновым столиком и изразцовой печью. С крыльца он долго смотрел на звёздный полог, обрезанный снизу зубчатым тыном. Густела и наливалась синью ночь над озером, лесными топями и гнездом верного аиста на крыше. Что нужно пишущему, кроме свечи и ночи?

В отдохновенные минуты приходят счастливые находки, словосочетания, которые бывают. дороже смысла: «...прелютостью наквашен...» Или — «кромешники», уничижительное обозначение опричников, ибо «опричь» и «кроме» — одно и то же. «Царь добрыми советниками яко град претвёрдыми столпами утверждён...»

На звёзды надвигалась невидимая мгла.

Кто, кроме Бога, ведает судьбу страны, — ему же открыты людские страсти и стяжания и ещё то грозное, сильнее стяжаний и страстей, что люди поневоле рождают под именем царя и государства... Никто, ниже историк.

Бывает, вдруг изымет тебя из сна голос кликуна — ночного сторожа, — и сны твои загадочные, и явь грядущего скуются звено к звену, и вот уже цепь на тебе, сияющая цепь жизненного долга. Ты уже не просто странствуешь, читаешь и видишь сны: ты исполняешь возложенное на тебя.

Кем?

Это тайна.

Неупокой не пытался проникать в неё, довольствуясь незнакомым и сладостным чувством подвижничества, видением света, вдруг озарившего главное в его жизни, цель её, всё остальное погрузив в тень. Открытие цели только по видимости было внезапным: судьбы людей, встреченных им в последний год — от Ермолая-Еразма до князя Курбского, — очистили голос его судьбы.

Голос кликуна, не спящего, когда другие спят.

Правда, открывшаяся ему, была проста: зло и добро не Божьим или дьяволовым наущением проникают в людей, но люди становятся злыми или добрыми в зависимости от того, что им необходимо или выгодно. Зло и добро, эти вселенские начала, вдруг оказались просто сорняком и злаками, произрастающими на унавоженной людьми пашне. Бог выше добра и зла, вселенной нет дела до них, они всего лишь грубые и переменчивые свойства человеческой натуры, движимой такими же простыми побуждениями.

Но вот ещё одно: конечно, в зависимости от побуждений и образа жизни один человек — подобно князю Курбскому — может быть зол и добр, однако во множестве своём люди всё-таки разделяются на живущих добром и злом. Косой недаром делит людей на чад и внешних, они же псы. Чем дольше размышлял над его учением Неупокой, тем глубже принимал это жестокое деление. А как иначе, если есть люди, всю жизнь трудившиеся на своём клочке земли, выпрошенном то ли у господина, то ли у Бога, никому не принёсшие зла, разве птенцу, случайно попавшему под косу, и рядом с ними — другие, не мыслящие куска хлеба в рот положить, не омакнув его в кровь! Равны ли они перед Богом?

Восславил князь Курбский Молчана Миткова, сказавшего царю: «Воистину, яко сам пиёшь, так и нас принуждаешь, окаянный, мёд, с кровью смешанный братьев наших, пить!» А ты не напрашивался бы на пир, где мёд с кровью пьют, Молчан. Не «мученик он, воистину светлый и знаменитый», а тот же кровопивец, чужим трудом живущий, что и другие бояре и дворяне! На зле замешена ваша власть, на зле и насилии, — что же вы хотите получить от неё кроме насилия и зла? Вы землю нахватанную не поделили, вас не жаль. «Не скаврады ли и пещи? Не бичеванье ли жестокое и когти острые? Не клещей ли раскалённых торгание в телеса человеческие? Не игол ли под ногти биение и резание по суставам? Не перетирание ли вервием надвое не токмо мужей, но и жён благородных?» Жуткий перечень пыток, приведённый Курбским, не «нынешним Иоанном» открыт. Народилось свирепство отнятием чужого, с первым занесением меча тунеядца над тружеником.

Труженик не готов к отпору, покуда не понимает своей силы, покуда он не возмущён. Море крестьянское и посадское, способное затопить Россию, сонно ворочается в её ленивых берегах. Правда же открывается немногим. Надо, чтобы она открылась всем, подобно Лютеровой ереси или учению Косого. Откроется она не столько словом, сколько делом — сопротивлением неправде. Надо вить гнезда возмущения, сопротивления чёрных людей где только можно. На Сии, на Псковщине... Покуда рабство неглубоко проникло в душу.

Странное свойство натуры человеческой: правда, открывавшаяся Неупокою, была горька и жестока, просвета он ещё и сам не видел, а радость обретения в нём росла. Открытие истины само по себе радостно. Такое понятно только книжнику, живущему внутренним сокровищем.

Князь Курбский не отпускал Неупокоя и Игнатия из Миляновичей. То ли они нужны были ему как собеседники, то ли он не оставил надежды привлечь Неупокоя к переводам Посланий Павла. Или ему уж очень тошно было оставаться наедине с Марией Юрьевной... Он обещал им дать в обратную дорогу письмо к приятелю, минскому каштеляну Яну Глебовичу, под чьим покровительством жил теперь в пригороде Минска Симон Будный. Неупокою с ним непременно надо было встретиться. Будный не только один из самых образованных социниан в Литве, переводчик Библии на русский; он лучше многих был осведомлён о настроении простых людей в литовских городах и умел влиять на него.

Сговору с Симоном Будным он придавал, пожалуй, даже больше значения, чем встрече с Феодосием Косым. Феодосий обращался к самым низам литовско-русского общества, а Будный был вхож в дома зажиточных посадских, без коих общество чёрных людей было неполным. Оно должно объединить посадских и крестьян России и Литвы. Дворянство объединено самодержавием, а чёрных людей сблизит своя вера. Для этого должны объединиться вероучители — Косой, Мотовила, Будный и их русские единомышленники. В потайных мечтаниях он и себя уже причислял к руководителям движения, считая, что видит цель его отчётливее, чем Косой...

Вот почему он терпеливо жил в Миляновичах, ожидая, когда у князя Курбского кончится меланхолия. Занятия латынью и переводы не занимали целиком Андрея Михайловича. Какое-то порывистое беспокойство владело им, проявляясь то в грубости к слугам, то в чрезмерной разговорчивости, в навязчивом возвращении к прошлому. Оно сменялось притворной ласковостью лишь при появлении Марии Юрьевны, особенно на людях. В этом показе взаимной нежности Мария Юрьевна охотно шла навстречу мужу, ибо принадлежала к типу женщин, тщеславящихся мужской любовью.

Однажды Неупокой сопровождал Андрея Михайловича на прогулке вокруг озера. Они ушли на противоположный от дворца пустынный берег, увлёкшись чтением латинских вирш — лучшего упражнения для запоминания слов и оборотов. С лёгкой руки Батория латынь становилась распространённым языком в среде магнатов и богатых шляхтичей. В ближайшее время ожидалась поездка короля во Львов через Волынь. Курбский намеревался встретиться с ним и побеседовать без толмачей... Неупокой, пребывавший во власти своих новых замыслов, вздумал пошутить, предложив для перевода изречение: «Primo necessae agricolae sunt». Андрей Михайлович ответил живо: