Щелкалов пространно и скучновато, как полагалось на пятничных сидениях, докладывал, откуда можно ожидать обильных, а откуда скудных поступлений в объединённый Большой приход. Самым богатым был приказ Казанского дворца, управлявший Поволжьем и землями Строгановых. Из Замосковья, Ярославщины, Владимирской земли в казну впадали постоянно иссякавшие серебряные ручейки, чувствительные ко всяким переменам в столице. К примеру, усилиями князя Друцкого ожили было поместья в Подмосковье и Бежецком Верху, распроданные «мочным людям», но после известных казней покупателей убавилось. Приказ Друцкого продолжал действовать, однако русским людям снова показали, что они, по выражению одного англичанина, «не обеспечены в собственности», и у хозяев опустились руки. Всего этого Щелкалов, разумеется, не говорил, едва упомянув покойного князя и Бежецкий Верх... И Новгородская земля была разорена надолго, оттуда крупных поступлений ждать не приходилось.

   — Не диво, что у земщины казна пуста, — с державной забывчивостью упрекнул Щелкалова Иван Васильевич. — Какие вы хозяева? Послушаем другого Андрея, чем наша Дворовая четь порадует.

Щелкалов не позволил себе ни возразить, ни горько ухмыльнуться. В Дворовую четь были недавно взяты псковские земли. И Строгановы платили лишь часть налогов в Казанский приказ, лучшие угодья вовремя записав в опричнину.

Главные же доходы шли в Дворовую четь с чёрного Севера. Впрочем, заметил Арцыбашев, денежные поступления с Двины и Поморья тоже зависят от состояния волостей.

Как Басарга Леонтьев разорил варзужан, лет десять оттуда не поступало ни копейки. Теперь даже промышленники соседних Холмогор ловят на Варзуге рыбу и собирают речной жемчуг с оглядкой, не обустраиваясь прочно, будто проклятие висит над этим берегом. Помнятся и другие праветчики... Однако чёрный Север велик, богат и заселён трудолюбивыми людьми. Если им не мешать, не иссушать водоносного слоя дурацким старанием, их кладези никогда не оскудеют.

   — Какими ты словесами запел, Андрей, — язвительно восхитился государь. — Милее тебе чёрные люди, нежли дворяне наши?

   — Чёрные люди деньги платят, государь. В немецких землях не дворяне — деньги воюют. Казну мы повелением твоим объединим, только сдаётся мне, что хорошо бы выделить в ней особую четь на военные нужды да приписать к ней Двинскую волость и Поморье. Порядка для.

   — Что ж, говорите, бояре... Советуйте.

Бояре охотно заговорили о неотложных военных нуждах.

В товарищи Андрею Гавриловичу Арцыбашеву были даны Семён Васильев, по прозвищу Собака, а позже — Тимофей Волк Фёдоров. К Дворовой чети, призванной отныне обеспечивать только военные расходы, приписали кроме Севера Бежецкий Верх, Углич и Белоозеро. Арцыбашева предупредили, что к лету денег понадобится много.

Андрей Гаврилович был ростом невелик, но крепок и скор в движениях. Лицо имел широковатое, скуластое, брови — жёсткие и чёрные, а голос тонкий, но резкий. Нечужда была ему и азиатская торгашеская ухватка и обдуманная безжалостность, однако знание приказных тайн и память о покойных дьяках сообщали его характеру терпимость. Особенно чтил он князя Друцкого, даже свечу в день его казни ставил украдкой перед образом пророка Даниила. Ежели кто и видел и догадывался, не доносил: опасно было связываться с товарищем Андрея Яковлевича Щелкалова, внезапно попавшим в милость и доверие государя.

Дворовая четь располагалась на Арбате, Большой приход — в Кремле. Андрей Гаврилович приходил на службу рано утром, зимой — до свету. Читая и подписывая бумаги, замечал, как с каждой неделей Великого поста всё раньше синеют и розовеют окна и утоньшаются на них ледяные наплывы. Он соглашался с Андреем Яковлевичем Щелкаловым, что бумага в России может быть и благом, и худшим злом: без грамот трудно управлять даже одним поместьем, но страшно, если корыстные приказные станут прикрывать бумагами своё безделье. Чем с ними бороться, кроме «государевой грозы»? Будучи убеждённым сторонником самодержавства, Андрей Гаврилович надеялся, что оно станет защитником податных сословий, чёрных людей, ибо государева казна богата их деньгами. Вскоре ему привелось на деле испытать эту свою надежду.

Князь Курбский, вспоминая московских дьяков, говорил, что «государя они половиной кормят, а половину себе емлют». Андрей Гаврилович представлял не слишком редкое исключение. Не корыстная придирчивость двигала им, когда он не давал льгот помещикам Бежецкого Верха или «урезал скатерти» монастырям, а государственная страсть, сознание, что ему поручено святое дело. Не новичок в приказах, он, ознакомившись с порядками в Дворовой чети, впал в мимолётную растерянность — такое нестроение углядел, такую убыточную неразбериху. Поэтому в работе Арцыбашева весной 1577 года чувствовалась какая-то судорожность, раздражительность и настырность, рождавшие обвинения в несправедливости. Особенно старались монастыри...

Андрей Гаврилович, набожный человек, и свечки ставил, и молебны вовремя заказывал, а монастырских старцев на дух не выносил. «Стяжатели — первые государевой казне разорители!» Дай ему волю, он сжёг бы тарханные грамоты, обложив монастырские земли двойными данями. Тут он был совершенно согласен и с государем, и со Щелкаловым, но руки у него были ещё короче, чем у других. Особенно возмущало Андрея Гавриловича, что и на чёрных землях, собственности казны, на богатейших просторах его любимого Севера разрастались монастырские владения. Доля облагаемых, «письменных» крестьянских пашен, рыбных ловель, солеварен и месторождений жемчуга уменьшалась, а что оказывалось в руках обители, правдами и неправдами обелялось от податей. Раздражённому воображению Арцыбашева монастырские владения представлялись неприятельскими крепостями посреди Русской земли. Понятно, если случай выпадал, он шёл на приступ.

Он ставил свечку за упокой души князя Данилы Друцкого, но государя отнюдь не осуждал, считая, что даже в опричных перекосах виноваты его лукавые советники. Этот избирательно-забывчивый взгляд не одного Андрея Гавриловича спасал от бессмысленных сомнений и побуждал к самоотверженной деятельности. Короткая поездка за рубеж не только не смутила его сравнением немецкой и русской жизни, но увеличила и без того возвышенное представление о царе. Он видел императора Рудольфа, тот и в удельные князья не пригодился бы в России. Ежели он император, то наш Иван Васильевич и подавно... Делясь с подьячими скупыми воспоминаниями о загранице, Андрей Гаврилович с особенной издёвкой отзывался об увлечении Рудольфа тайными науками. Сколько ночей бессмысленно проводит император на крыше своего дворца, исчисляя восхождение звёзд; сколько гадости вдыхает из своих реторт — русских посланников водили в дворцовую лабораторию. Прав Максим Грек — нет пользы в астрологии, вся она лжива, чему подтверждением служит смешная и грустная история Кардана. Он предсказал год своей смерти — 1576-й от Рождества Христова и, как раз в то время, когда Арцыбашев был в Вене, наложил на себя руки. Иначе его, всемирно известного математика, изглодал бы стыд перед учёным миром — они бы смехом его загнали в гроб!

Дав себе отдых, а ошеломлённым подьячим — предмет для размышлений, Андрей Гаврилович вновь погружался в увлекательные денежные дела. Север оставался главной его заботой. Крестьяне обрабатывали там землю, которую считали собственной, семейной, она переходила по наследству, наделы можно было даже продавать, что было, по убеждению Арцыбашева, первым условием «усердия» в крестьянской работе. За годы всероссийского запустения чёрный Север не только не обезлюдел, но увеличил число починков и деревень. В старых сёлах по Двине и Мезени так выросло число дворов, что пашенную землю крестьяне стали делить не на «сохи», а на мелкие «верёвки».

Наделы измельчали по многолюдству, доброй земли прибавилось немного, но подати росли, ибо платили северные крестьяне не только с земли, но и со двора — «за обежную дань, и за посопный хлеб, и с непашеных дворов, и с новых припашей, и за рыбные ловли, и Казначеевы, и дьячие, и подьячие, и амбарные, и пищальные, и кормовые, и подъёмные, и рукознобные (за обмороженные руки, что ли?), и привязные, и с гостиного двора, поворотные, и банные, и таможенные, и за десятую рыбу, и за церковные земли...». Последняя статья и выражала одну из главных неурядиц на Севере, вызывавшую суды и споры, слёзные челобитные с поездками в Москву.