Женщина забывает и утешается, лишь полюбив другого. Покуда не забыла, её отвергнутая любовь питается то лицемерной жалостью к любимому, то обращением к сочувствию чужих и равнодушных людей. Неупокой получил милостивое дозволение проводить княгиню после службы в дом Сапеги и до обеда слушал и безуспешно утешал Марию Юрьевну. Впрочем, она нуждалась не в словах, а только во внимании.

— Как не понять, что женщина — существо, от века не равное мужчине! С нею нельзя бороться, как это делают иные, а только оберегать и защищать! Муж должен лелеять свою малжонку, яко дочь. Коли он кинет её на полпути... на половине жизни, грех и великое поношение ему. — В проповедническом восторге даже сиплость голоса её почти пропала, в нём появилась молодая сочность. — Але он мыслит убежать наказания? Всегда найдётся рыцарь, готовый вступиться за попранную женскую честь! — Мстительное сияние надежды, но уже не той, что в церкви, чудесно озлобило её омолодившиеся, ошалевшие очи. — Найдётся рыцарь! Я не освобождаю бывшего супруга моего от той зацепки, что нас соединила с ним. Але я стрелецкая малжонка, чтобы откупиться от меня копой грошей? Коли ты, Арсений, вновь свидеться со злодеем моим, так и передай — помню и не отпущу, не отпущу!..

Мария Юрьевна заплакала. Но, в отличие от молитвенных слёз, новое рыдание её взбодрило, даже слезинки выглядели крупными, по-молодому щедрыми. Она воскликнула:

— Всё, что мне осталось от женского века, я отдала ему! Пригрела бездомного. Разве он не был счастлив в первые годы? Я дала ему счастье, когда он всё потерял. Хоть за это он должен хранить благодарность в душе. Нет, душа его одета в сброю, к ней не пробиться. Мечтала — Бог соединит нас; но и вера православная нас разъединяла. Он верить без умствований не может, вечный отъезжик. Он совершил великую ошибку, лишившись меня, он ещё пожалеет, бедный! Загорюет...

В её руке, внезапно протянутой к Неупокою, не было дрожи (хотя обычно, даже за столом, руки Марии Юрьевны слегка дрожали). Только теперь Неупокоя осенило, ради чего княгиня исповедовалась перед ним. Отвечая ей откровенностью, он должен был бы огорчить её, что никогда уже, наверно, не увидит Андрея Михайловича Курбского. Вместо того он взял её протянутую руку и, в забвении иноческого сана, нежно поцеловал. Подбородком он ощутил горячее прикосновение металла: перстни охватывали пальцы Марии Юрьевны подобно боевой перчатке.

Вошла Раинка и сказала, что пана Арсения ищет его приятель-расстрига, «что от Косого с тобой прийшел». За что-то она, как и Мария Юрьевна, недолюбливала Игнатия. Неупокой почувствовал и облегчение, и прощальную жалость, будто не Курбский, а он сам бросал на склоне жизни растерянную, озлобленную и переполненную любовью женщину. Страшно подумать, какая дьявольская смесь вываривалась в её душе, какие умыслы против любимого вызревали... Своя котомка и предстоящий путь показались Неупокою лёгкими и желанными.

...Выйдя из города, они с Игнатием остановились на взгорье, поросшем по уходившему на север скату густым леском, перемешавшим мохнатые ели с дубами и берёзами. По обычаю путников, они заново перемотали онучи, перекрестились на восток и оглянулись в последний раз на город Минск. Троицкое предместье (только его искал Игнатий затуманенным взглядом) было отсюда почти не видно, скрытое монастырской церковью, ратушей и глыбой замка.

Неупокой вздохнул:

   — Хоть князь Андрей Михайлович и великий злодей, я к нему сердцем прилепился. Странно.

   — Не один ты, — пробормотал Игнатий, всматриваясь вдаль. — Такая уж печать на нём.

   — Но и Марию Юрьевну мне жаль. Иссушит себя в злобе на него.

   — Ништо! Женское сердце от любви излечивается в четыре месяца. Вдовье — за год. То всякий исповедник знает.

   — Дай Бог...

Пока Игнатий и Неупокой брели к границе, король Стефан Баторий, воротившись из Львова в Вильно, принимал таинственное посольство из империи.

Оно не представило верительных грамот императора Рудольфа и не просило охранных грамот короля. Это была скорее делегация имперских князей во главе с пфальцграфом Георгом Гансом. Целью её, судя по предварительным переговорам пфальцграфа с канцлером Замойским, было объединение усилий Речи Посполитой, империи и Швеции в борьбе с Москвой. Главной военной силой в антимосковской лиге будут литовско-польские и шведские войска, империя даёт деньги на наёмников, Ганс обеспечит их набор. Сложность была в том, чтобы убедить польского и шведского королей в совпадении их интересов в Ливонии. До сей поры литовцы и шведы чаще враждовали из-за пограничных замков, чем выступали вместе против московитов.

Речь шла не просто о Ливонии, а о завоевании России. Проект его был разработан знатоком вопроса Генрихом Штаденом, тоже включённым в делегацию. Прежде чем встретиться с имперскими посланцами, Стефан Баторий с научной обстоятельностью пытался выяснить репутацию пфальцграфа и компетенцию сопровождавших его людей. Сведения, выданные Посольской избой и тайной службой, не обнадёживали короля.

Имперские князья считали Георга Ганса человеком легкомысленным, тщеславным и вероломным, помня о том, как он отрёкся от французских гугенотов после Варфоломеевского побоища. Против создания балтийского германско-шведского флота с Гансом во главе рейхстаг высказался почти единогласно. Своих денег у пфальцграфа тоже не было, кредит у французских банкиров давно иссяк. Видимо, он надеялся на перемену настроения в империи, если ему удастся сколотить антимосковскую лигу в Вильно и Або — столице Швеции. Он уже заручился обещанием императора Рудольфа не допускать торговли оружием с Москвой.

Главный его советник Генрих Штаден, бывший опричник русского царя, подал бредовый с точки зрения Батория проект завоевания Московии с севера. Войска, доставленные в Колу или Холмогоры на шведских и датских кораблях, двинутся на речных дощаниках и берегом по бесконечным русским рекам, захватывая по дороге монастыри и не готовые к обороне города. Путь до Вологды и далее, до Ярославля, был расписан Штаденом подробно и увлекательно. Предполагалось, что всё то время, когда объединённые полки будут тащиться по бесхлебным землям, русские не двинутся из Москвы и не изготовятся к обороне. Они, уверял Штаден, так обозлены на своего царя и так угнетены и обессилены им, что воевать не станут... Что ж, если есть хоть доля правды в утверждении опричника, первые месяцы войны, которая пойдёт, конечно, не по проекту Штадена, принесут Речи Посполитой решающий успех.

Переговоры состоялись в замке Гедимина. День выдался не по-сентябрьски ветреным и хмурым, рябины и тополя бушевали на склонах холма, увенчанного знаменитой башней и оплетённого единственной мощёной дорогой, охранявшейся на этот раз особенно тщательно. Канцлер Замойский обратил внимание его величества на полновесные рябиновые гроздья, созревшие в этом году рано и дружно, на радость птицам. По сей примете предстоящая зима будет жестокой ко всякому живому. Конечно, немцам и литовцам придётся несладко при осаде замков, захваченных московитами, зато и московитам не подойти на помощь осаждённым...

   — Не полагает ли господин канцлер, — возразил король, — что войну можно вести с удобствами, не напрягая всех сил государства и народа? Литовские дворяне так, видимо, и думают. Насколько мне известно, хотя бы по запискам Герберштейна, русские на войне забывают об удобствах, преследуя единственную цель — победу!

   — О, московиты уже не те.

   — Дай Бог, чтобы и вы, и Штаден оказались правы. И всё же литовцам следует прислушаться к упрёкам князя Курбского, собрать все силы и решимость, иначе московская опасность будет вечно висеть над ними. Наша задача не делёж Ливонии, а завоевание Пскова, Смоленска и самой Москвы! Иначе незачем и начинать.

Разговор о войне и литовском характере снова раздражил короля, даже коню передалось его возбуждение, он стал дёргать повод и оступаться на краю узкой дороги, хватая зубами мокрые листья.