Была у воевод надежда, что по такому неприветливому времени, по непролазным дорогам литовские войска не поволокутся из-за Даугавы на помощь к Венденскому замку, одиноко затерявшемуся среди русских владений в Лифляндии. Правда, во время одного объезда к северу от Вольмара Михайло получил странное известие о шведах, якобы совершавших угрожающее, но нелепое в военном смысле движение от Пайды к югу... Мира с ними не было, но после отнятия у русских Пайды шведские воеводы как будто успокоились.
мечтая разве о захвате Нарвы. Соперничая в Ливонии не только с русскими, но и с Литвой, они ещё ни разу не объединились даже с принцем Магнусом. Тот, кстати, снова изменил и передал свои владения, пожалованные ему царём, под покровительство Батория. Вести о шведах не насторожили Голицына: «У свейских свои заботы, им не до Инфлянт».
Всё же Монастырёв нет-нет да и осматривал осенний окоём, тревожась всякий раз, как на лесных опушках показывались чьи-то стреноженные лошади или пехота, при ближнем рассмотрении оказывавшаяся ватагой крестьян, идущих на общинные работы. Война войной, а латыши неторопливо и незаметно обихаживали родную землю, ещё не зная, кто победит, но веря, что немецким крепостным порядкам пришёл конец. И любо было видеть, как всё у них получалось чисто, прочно и удобно, и многим детям боярским вздыхалось при воспоминании о собственных заброшенных имениях. Хотелось поскорее отвоеваться — и домой...
...За год немецкие умельцы отремонтировали стены замка Вендена, заделали пробои валунами, выделявшимися окантовкой свежего раствора на тёмном, выщербленном ядрами поле. Никто теперь не вёл переговоров с русскими, не отворял городских ворот. «Девок» и «Волка» пришлось установить не перед замковой, а перед внешней, городской стеной. О том, как брать тройные укрепления, не хотелось пока и думать. В первый же вечер русские и литовцы обменялись десятком ядер — без последствий. Посошным было приказано ломать окрестные дома на мызах, валить деревья и сколачивать лестницы.
Не теряя времени на укрепление табора, наскоро вырыли окопы-шанцы для укрытия пехоты перед приступом. Воеводы наметили два места, где городская стена была слабее. Все работали в прямом смысле без оглядки, даже без разъездных дозоров по тылам. Когда на третий день, готовясь к приступу, наряд и войско распределялись вдоль городской стены, Пётр Хворостинин, командовавший Сторожевым полком, всё-таки разослал дозоры, но было поздно.
Скрытно пройдя лесами по долине Гауи, шляхетский полк и роты гофлейтов правителя Инфлянт Ходкевича внезапно появились с севера. Один его отряд с ходу ворвался в табор, поджёг шатры и порубил посошных. Тем временем гофлейты подступили к шанцам и, поддержанные пушкарями со стены, произвели расстройство в рядах стрельцов. Михайло, выполняя задачу по охране пушек, не поскакал на выстрелы, а велел сотне своей держаться двойной цепью, отнюдь не отрываясь от пушкарей. К северу от табора, на оголённой равнине, развернулся бой между конными. Издали он выглядел нелепо и путано, как это часто бывает на войне, и непонятно было, кто одолевает. Численный перевес, почти двойной, был на стороне русских.
Главнокомандующий князь Голицын и воевода Фёдор Васильевич Шереметев оказались почему-то не там, откуда они могли руководить сражением, а возле пушек, нацеленных на градские ворота. Монастырёв кинулся было к Шереметеву с просьбой о подкреплении, тот суетливо отмахнулся. Меж тем за наряд отвечал он. Михайле показалось, что на грубом, вечно недовольном лице Фёдора Васильевича зыблется обыкновенный страх.
И не к месту, а вспомнилось дурное об этом человеке: и то, что жалкий крестик его, единственного неграмотного боярина, стоял под постановлением Земского собора 1566 года, возобновившего эту несчастную войну; и запись в Разрядной книге о войне с татарами, как Шереметев, захваченный врасплох, со страху потерял свой саадак; и угодливое его участие в последнем Соборе, едва не положившем начало новой опричнине и под нажимом государя приговорившем к смертной казни думных людей, осмелившихся указать на бедствия страны... Прежде каждому такому дурному делу находилось оправдание; соединившись, они накладывали на Фёдора Васильевича некую тень. Предчувствуя недоброе, Михайло воротился к своим, а Шереметев и Голицын остались возле пушкарей. Две сотни детей боярских, сопровождавших воевод, держались поодаль, не обнаруживая желания усилить оборону пушек.
Поглядывая на лысое взгорье, где с каждой минутой всё шире и злее развёртывался бой, воеводы о чём-то тихо переговаривались. К этому времени определилось ядро сражения — в полуверсте от табора, в людской и конской свалке. Стрельцы и драбы с самопалами туда и близко не совались — свои перемешались с чужими, не в кого стрелять. Наши как будто потеснили литву и немцев, те подались с открытой равнины вниз, в залесённую долину, теряя выгодное положение и высоту. И в таборе стрельцы дружными залпами отогнали драбов, сунувшихся за добычей.
Но не успели они запыжить новые заряды, как беда обрушилась на них с неожиданной стороны.
Если равнина к северу от Вендена тянется без ложбин не на одну версту, к юго-западу местность иная: от городской стены со рвом — до полуверсты ровного поля, по краям подрезанного двумя лесистыми лощинами, а дальше землю помяло в гряды, с кустарником и лесом по низинам. По-умному здесь следовало бы поставить сильный боевой заслон, ибо даже конному полку нетрудно подобраться по межгрядовым западинам к самому табору. Чёрные всадники (тусклое солнце било им в спины и в глаза стрельцам) выпростались на горизонте, словно их родила сама земля, и их плащи, доспехи, железные шапки с полузабралами сохранили её цвет. Их было много, тысячи четыре, и шли они неразрывными рядами, правым рогом захватывая табор, а серединой и левым рогом устремляясь к месту боя. По прямой посадке всадников и тяжёлой рыси перегруженных коней в них безошибочно угадывались шведы, по-видимому гофлейты Тодта, знаменитого генерала. Однажды он уже разбил русских после взятия Пайды. Об обращении его гофлейтов с пленными ходили такие слухи, что русские пушкари, оставленные тогда без охраны, повесились на пушечных стволах.
Прошло минут пятнадцать, и табор был смят, стрельцы порублены, а шведы, не разрывая цепей, захлестнули и стали вдавливать конное русское войско в болотистое понижение перед долиной Гауи. Там уже разбирались и изготавливались к новому удару литовцы и немцы. Насколько можно было видеть издали, московские полки — Большой, Левой и Правой рук — разъединились, распались на отдельные толпы по нескольку сотен человек, утратив руководство и взаимодействие.
Вскоре из низины стали вырываться то одинокие всадники, то сразу десяток-два, отплёвываясь стрелами и пулями из коротких пищалей, и утекать по дороге к Вольмару. Это был верный признак не просто поражения, а полного разгрома. Немногочисленный Сторожевой полк, куда входила сотня Монастырёва, был рассредоточен для бережения обоза и наряда...
Михайло снова кинулся к Голицыну:
— Князь, пушки станем взрывать али обороняться в шанцах?
Голицын не ответил. Большие люди умеют не замечать меньших, особенно когда те задают трудные вопросы. Михайло обратился к Шереметеву. Фёдор Васильевич был не только ликом груб.
— Да твори что хошь, а хошь — поцелуй моего мерина под хвост! Время нам пушки взрывать?
Чёрные и узкие, как просяные зёрнышки, зрачки его метались в покрасневших, с болезненной желтизной белках. Михайло не был уверен, что Шереметев уясняет обстановку.
О чём-то своём думал воевода, далёком от того, что выло и кричало, звенело саблями и грохотало копытами вокруг. До пятисот гофлейтов и шляхтичей, легко отличимых щегольскими доспехами, едва прикрытыми цветными мантелями, уже скакали к пушкам, обтекая шанцы. Свободным оставался один проход — между городской стеной и табором.
— Тебе поручены пушки, боярин! — крикнул Михайло, едва сдерживая злость и ещё сильнейшее желание огреть коня нагайкой и улететь в свободный проход. — Тебе и нашу судьбу решать, и честь...
