— Как же мы поступим, — обратился наконец капитан к молодому завлову. — Дадим команду спускать боты в море или нет?

— Да как вы, Илья Ефремович, — встрепенулся молодой завлов. — Лично я не стал бы рисковать.

— А план? — пробурчал капитан. — Если мы потеряем еще два-три дня, плана мы не возьмем. И тогда…

Валерий Иванович отлично знал, что будет тогда. Тогда на следующий год на «Никитине» из старых рабочих останутся единицы, только самые стойкие и верные, как, например, Евгений Карпович. Остальные же окончательно разочаруются в рыбацком счастье Ефимова, будут твердить, подобно некоторым сейчас: у него, мол, пошла не та полоса, закончилась его дружба с богом удачи.

И завлова будут винить, даже больше, чем капитана, потому что завлов молодой и никакими успехами в прошлом похвастаться не может.

Валерий Иванович поглядел на небо, на море, пожал плечами. Ничто не предвещало шторм. «Да, видно, надо выпускать мотоботы в море. Пусть работают, но и осторожность не помешает, надо быть начеку, и только! А там, глядишь, японские синоптики ошиблись — и все будет хорошо. Отчего бы им не ошибиться? Сидят в своем Токио, полной информацией не располагают, а так, гадают на кофейной гуще». Именно это подумал завлов, любуясь тихим утром, чистым небом и снежными вершинами Камчатки.

— Не бывает путины без риска, — твердо сказал Илья Ефремович. — И еще я знаю, что нечего делать в море перестраховщикам.

— Правильно, — подтвердил завлов, потому что понял: капитан принял решение и больше не колеблется. Потом капитан сделал шаг вперед, взял микрофон, нажал кнопку и, как Базалевич, категорично, с металлом в голосе дал команду:

— Ловцам на подъем! На подъем ловцам! После завтрака майнать мотоботы в море!

Аккуратно повесил микрофон и, обернувшись к завлову, сказал:

— А к шторму будем готовы. Ловцов предупредим: соблюдать дисциплину, как никогда!

— Добро, — сказал завлов, — будем командовать парадом. С ловцами я поговорю. Пусть все старшины соберутся минут через двадцать на мостике. Вы не возражаете?

Серега был наблюдательным человеком, да к тому же он не спал, а мечтал в полудреме и первым заметил, что лицо Карповича бронзовее обычного.

— Елки-палки, — забормотал парень, спрыгивая на пол, — ребята, подъем, опять, елки-палки такие зеленые, проспали! Опять!

Чутье подсказало Сереге, что на этот раз промедление, особенно лично для него, — подобно смерти. Нельзя было и десяти секунд оставаться лицом к лицу со старшиной, который сумел подавить первый приступ ярости, но чувствовал приближение второго. Карповича насторожила суетливость Сереги, то, что Серега спрыгнул с койки так, словно он давно не спал.

— Ты, — сказал старшина и протянул вперед сильную руку, чтобы положить ее на плечо Сереги. Старшина предпочитал вести крупные разговоры, имея физический контакт с собеседником, чтобы последний не сбежал в критический момент.

— Ты, — повторил Карпович и не успел поймать плечо своего помощника, который выбежал в душевую с поразительной быстротой. — Ладно, всем вставать. Подъем, бичи!

Последние два слова старшина не проговорил, а проревел, словно дело происходит не в маленькой каюте-четырехместке, а на море и в шторм. С мощным рыком вышли наружу и остатки ярости Карповича. И вновь он стал добродушным человеком, каким его привыкли видеть на судне. Но своего он добился. От его громкого возгласа жильцы десятой моментально проснулись, а Серега в душевой испуганно пригнулся, подумал впервые, что старшина, как видно, из тех людей, с кем лучше не спорить. «Сильный человек, — подумал Серега. — Морской, крепкий мужик». Тут в душевой появился Василий Иванович. Борода у него была растрепанная, лицо помятое и красное, а губы серые.

— Что, бил тебя этот крокодил? — деловито спросил Серега, растираясь полотенцем.

— Дурак ты, хоть и будущий штурман, — отвечал моторист. — Женька себе этого не позволит, а если позволит, тогда — прощай, мама, откидывай коньки в гору!

— Во-во, сам говоришь, вспыльчивый человек. Я слышал, его за что-то судили?

— Было дело давно. Таких, как ты, бичей во Владике отметелил. Хорошо отметелил! Их пятеро, а он один, если меня не считать, но справился!

— Значит, ты не дрался?

— Нет, Женька дрался, а я нет.

После такого ответа Серега почувствовал в себе презрение к мотористу, который действовал не по-морскому.

— Трепло ты, Василий Иванович, — сказал Серега, — меня бичом называешь, а сам который день в своей булочке у мотора греешься. Мы уродуемся у стола, краба бьем до посинения, а ты там греешься, не выйдешь помочь на ветер, на холод. Тебя водичкой окропило бы, как нас, мозолей набил бы парочку…

— Молчи, — беззлобно сказал моторист, — мне сорок, а тебе вдвое меньше. Я себе мозолей наработал за двадцать три года на крабовом промысле. Неможется мне, зря, видать, пошел на эту путину.

— Точно, зря. Чуть не вся команда против тебя настроена, и если в глаза тебе об этом не говорят, то потому, что Женьку боятся. Он за тебя горой!

— Есть такое, потому что старшо́го во мне видит и уважает.

— Это ты для него старшо́й?

— Я, — с гордостью ответил Василий Иванович, и закашлял, забухикал, и почувствовал, как его знобит.

— Я для Женьки старшо́й, — снова с гордостью повторил моторист. — Мы с ним оба из-под Адлера. Ну, сюда, на Восток, я подался на пять лет раньше его и стал краболовом, а потом Женька приехал, совсем кутенок. Я ему говорю: «Пойдешь со мной в море?» Отвечает: «Пойду!» Пошли мы оба к Семенычу, к старшине моему, а был у нас старшина — звали его Хохол, — упрямый, черт! «Нехай, говорит, твой земляк на разных работах пообтирается, тоди в море, побачу, можа, и возьму». Это сейчас, скажу тебе, берут в ловцы, кто захочет, еще и уговаривают, а раньше — дудки! Докажи, что ты крепкий человек, моряк, значит…

Вернувшись в каюту, моторист и Сергей увидели, что Карпович уже ушел, а Вася и Костя натягивали на себя оранжевые робы.

— А умываться? — спросил Серега.

— Кому что, — ответил конопатый Вася. — Кто умывался, кто завтракал. Мы и ваш завтрак взяли.

— Спасибо, — обрадованно сказал Серега, увидев на столике две булки с маслом и кусочки сыра. — Это мы с мотористом на ходу, а вы считайте, что мы умылись и за вас.

Поднимаясь на палубу, Серега и его товарищи услышали рокот лебедок, визг тросов и глухие всплески вола, на которую падали один за другим боты.

— Знаете, что я вам скажу, хлопцы, — говорил на ходу Серега Косте и Васе и торопливо жевал булку с маслом, грыз крепкими белыми зубами высохший сыр. — Вы знаете, что я скажу?

— Что? — лениво пробасил Вася.

— У меня есть привычка с детства — умываться, чистить зубы в любых условиях. Бывало, опаздываю в мореходку, тогда без сожаления жертвую завтраком, но умываюсь и чищу зубы.

— На голодное брюхо работать худо, — убежденно сказал Костя, белорус из деревни Рог Минской области, а потом, минутой позже, уже прыгая в бот, он крикнул бортовику: — Витек, не забудь, как подойдем к базе с первым уловом, брось две-три буханочки ржаного, а ко второму — крабца охапочку свари по нашему рецепту.

Завлов Валерий Иванович был не так уж молод, как это казалось. Ему было около тридцати, но подводила юношеская внешность: чуть припухлые, капризно изогнутые губы, серые, по-детски наивные глаза и худощавая фигура. Он это знал и всячески боролся с этим, старался любым способом ста́рить себя. Он отпускал бороду, как многие на море, но оказался смешон: бороды идут круглым лицам, а не вытянутым и худощавым. По возможности Валерий Иванович басил, это у него получалось, чаще всего по утрам. А вообще его голосу были присущи мальчишеская звонкость и некоторое легкомыслие, которое особенно угнетало Валерия Ивановича. Будучи мастером, он работал под руководством сына Никишина, основателя крабофлота в СССР. И с Никишиным-сыном было легко. Никишин, кроме популярности, обладал характером и знал свое дело в совершенстве. Этому он научил Валерия Ивановича, научил тонкостям крабового промысла, но передать ему свойства своего характера и свою популярность, конечно, не мог. Валерий Иванович подражал шефу. Ему не приходило в голову, что оставаться самим собою, быть может, прирожденное свойство, свойство сильного и властного человека. А Валерий Иванович родился с мягким и добрым характером.