— Не дури, Князев, платят за все хором. Ясно тебе?

— Нет! И работать я не буду, пока не узнаю, сколько за что платят.

Молоденький мастер бился с кладовщиком и так и эдак, уговаривал его, просил, ругался, но все было без толку. Однако терять лишние руки, которые взялись выполнять невыгодную, презираемую работу, мастеру не хотелось. И пошел он в бухгалтерию, к экономисту, вместе с ними просмотрел все ценники, но… везде указывалось, что надо платить «хором». Тогда было принято соломоново решение: упрямому кладовщику объявили, что резка и привязка стоит одинаково, примерно одна десятая копейки каждая операция.

— Теперь будешь, Князев, работать?

— Буду, но только на одной операции. Кончики резать буду, а привязывать — хай другие, — объявил Амфибрахий. — До конца путины буду резать.

Весь плавзавод потешался над странным кладовщиком, но ему на это было наплевать.

— Черт с тобой, режь только кончики, — сказал мастер и тихо добавил, будто вслух подумал: — С паршивой овцы — хоть шерсти клок.

И кладовщик стал резальщиком кончиков. Уже на следующий день он принес мастеру несколько мешков кончиков, хмуро сказал:

— Тут ровно тридцать тысяч. Хошь — считай. — И хищно улыбнулся: — Скольки рублев я заработал?

Жеребчик только руками развел, ведь кладовщик завалил всю бич-бригаду кончиками. Бичи стали выполнять только одну операцию — привязку, и были довольны, их работа совсем упростилась.

— Как ты управляешься столько нарезать? — как-то спросил я его, но он отвел взгляд красноватых глаз в сторону.

— А тебе какое дело?

— Интересно ведь!

Он задумался, потом сказал:

— За интерес платить надо. — И предложил: — Давай сотню — узнаешь!

Но я чуть позже узнал все даром, случайно заглянул в кладовую и увидел…

Кладовщика Амфибрахием прозвали с легкой руки Кости Жданова. А дело было так. Не было работы, и бригада Аннушки в полном составе пришла ко мне в гости, расположилась на люке третьего трюма и мирно беседовала. Вылез из своей кладовки и Князев, присоединился к распутчикам, долго молчал, потом вдруг сказал:

— А я, братцы, ух как здорово заработал однажды на свиньях!

— Сколько? — ревниво спросил у него Костя, для которого деньги были не целью, а скорее средством, мостиком к своей квартире.

— Десять тысяч по-старому за одну осень, — со вкусом отвечал кладовщик. — Ох, потом я и гулял!

— Как же ты их заработал?

— Да этой самой кас… — кладовщик замолк, потому что не помнил названия дела, которым он однажды занимался так успешно. — В общем, я…

— Кас… кассы грабил? — язвительно спросил у него Генка.

— Ни боже мой! — обиделся Князев и замахал короткими руками. — Я целую тыщу отвалил одному врачу за науку, а потом за такой белый порошок — забыл его название, — за специальный ножик и за… кетгут!

Последнее, для большинства непонятное слово кетгут[3] он буквально выкрикнул с какой-то мстительностью и торжеством. Мол, вот вам, не такой уж я темный, как вам кажусь!

— А что такое «гут-гут»? — спросила, шмыгая носом, одна из близняшек.

Князев молчал.

— Немецкое слово, — сказала Настя.

— Переводится как «хор-хор», — снова съязвил Генка.

— Дураки все вы, — с презрением сказал кладовщик. — Это такие нитки. Хранятся они в запаянных стекляшках, в чистом спирту. Понятно?

Вся бригада Анны подавленно молчала, а я, стоя чуть в стороне, задыхался от сдерживаемого смеха. И начал понимать, чем занимался кладовщик, а он продолжал со вкусом объяснять:

— Спирт я, братцы, выпивал, а кетгутом шил.

— Что ты шил? — спросил с нетерпением кто-то.

— Раны у свиней. Я же их, это… кас… в общем, лишал! Ножиком резал и лишал. За каждое лишение пятьдесят рэ старыми. За день обойду дворов десять или пятнадцать, и в кармане — куча денег.

— Да, дело у тебя было прибыльное. А чего ты его бросил?

— Свиньи стали дохнуть после лишения. Ну, а с хозяевами всегда был такой уговор: я несу ответственность. Сдохла после лишения — плати. И я честно платил, потому что кетгут, который дал мне врач, кончился и я стал шить дратвой, вымоченной в водке. Разом ничего, а разом дохли эти проклятые свиньи. Когда кончился порошок, совсем высокая смертность стала. А когда я специальный ножик потерял, бросил лишением заниматься.

— Все понятно, — забасил Костя, который, кажется, вместе со мной понял, чем занимался Князев на дальних хуторах. — Вначале у тебя кетгут кончился, затем стрептоцид, а потом и ланцет потерял, кас-с-стратор ты липовый!

Вся бригада дружно рассмеялась.

А кладовщик начал мечтать:

— Брошу я это море! Я на суше не пропаду. Вот куплю струменты, как у настоящего врача, и снова начну лишать!

— Теперь по старинке не кастрируют свиней, — серьезно сказал Костя, и глаза его хитро засверкали. — Теперь это делают по-другому.

— Как? — оживился кладовщик. — За интерес платить надо.

— Сколько?

— Недорого. Красненькую всего!

Князев торопливо зашарил в карманах, вытащил десятку и потянул Жданова в сторону: мол, я плачу «за интерес», мне одному и говори, нечего другим знать, как кастрируют свиней нынче, в век космических кораблей.

— Да пусть все знают, — сказал Костя. — А ты десятку спрячь. Сейчас, брат, кастрируют свиней только… — он запнулся и затем выпалил: — Только амфибрахием!

— А какой он из себя этот… амфи…?

— Дуролом, — вдруг встала и жестко заговорила Анна. — Эх ты, Амфибрахий!

С тех пор кладовщика прозвали Амфибрахием. Он злился, просил уважать его седины, но все на плавзаводе словно забыли его имя и фамилию. Кличка, как проклятие, прочно прилипла к нему. Но у него хватило его изворотливого, практического ума избавиться от нее. Сделал он это необычно, по-своему даже оригинально, и это, прежде всего Анна, оценили все.

В один прекрасный день Князев на посиделки к третьему трюму притащил толстый брус метра полтора длиной и с двумя отверстиями. В отверстия на виду у всех вставил штыри. Это нехитрое сооружение он закрепил на палубе, привязал к одному штырю свободный конец мотка шнура, в дыру мотка вставил ось и, взявшись руками за концы оси, стал резво бегать вокруг своего станочка.

Наверное, половина рабочих плавзавода сбежалась на палубу поглядеть на непонятное поведение кладовщика. За десять минут он сделал, наверное, кругов двести и остановился, вытирая с лица пот. А со всех концов неслись реплики:

— Амфибрахий, ты что делаешь, тренируешься?

— Он чокнулся! Зовите врача!

— Да, да, зовите хирурга, а не психиатра. Пусть он лишит Князева, пусть!

— Амфибрахием его, амфибрахием!

— Нет, лучше по-старому, ножиком, ножиком!

— Эй, кандеи, несите месарь, да поострее!

Кладовщик на реплики никак не реагировал. Он отдохнул и снова стал кружить. Между тем толпа вокруг него стремительно росла. Пришел даже судовой хирург Алексей Иванович и поваренок с метровым ножом. Вот снова остановился Князев, утер пот со лба и шагнул к хирургу с поваренком:

— Давай!

Он забрал у поваренка нож, попробовал лезвие на ноготь, объявил:

— Тупой! Мой острее. — И вытащил из-под голенища мощный японский нож, взмахнул им и разом рассек всю толщу шнуров, натянутых между штырями. — Можете не считать кончики. Их здесь ровно пятьсот. А теперь считайте, сколько я заработал на ваших глазах?

Толпа в секунду переменила свое настроение и стала восхищенно аплодировать хитроумному кладовщику. К нему подошла Анна, сказала:

— Ну, Амфибрахий… — И запнулась. Заговорил Князев:

— Амфибрахий, Аннушка, это устаревший, ныне малоупотребительный стихотворный размер. А кетгут изготовляют из серозного и мышечного слоев кишечника овец. В БСЭ, братцы, иногда надо заглядывать, умнее будем!

В БСЭ или еще где, не знаю, Князев узнал, что ракушки очень полезны для здоровья. Он их всегда старательно выбирал в стропах, из сетей, варил и ел. Последователей у него почему-то было очень мало, как, впрочем, и ракушек, название которых я, к сожалению, забыл. Я был его последователем, мне очень нравился тонкий и нежный вкус отварных, затем обжаренных не сливочном масле морских улиток.