У прорезающей Джекмен железной дороги стояло красное здание вокзала, теперь уже частного. Главный мост города находился в ремонте, и потому объездной путь по временной конструкции вывел нас в местечко Мус-ривер. Справа здесь умещалась скромная приходская церковка, которой до Святого Антония было как команде местной детворы до бостонских «Красных носков».

В конце концов мы выбрались к указателю Холденского кладбища, что на той стороне от рекреационного центра «Уиндфолл» с сонной вереницей пустующих в данный момент синих школьных автобусов. К кладбищу вела посыпанная щебнем грунтовка, такая уступистая и обледенелая, что мы оставили машину возле поворота с шоссе и дальше отправились пешком. Дорога шла мимо замерзшего пруда по одну сторону и болота с бобриными хатками — по другую. Вот на холме слева показались надгробия. Окруженный проволочной изгородью погост был небольшим; через приоткрытую дверцу можно пройти лишь поодиночке. Надгробия здесь датировались аж девятнадцатым веком, когда Джекмен, вероятно, считался всего лишь поселком.

Я оглядел пять ближайших от ворот могильных камней — три больших, два маленьких. На первом значилось: «Гетти Е., жена Джона Ф. Чайлдса» и приводились даты рождения и кончины: «11 апреля 1865 — 26 ноября 1891». Рядом два камня поменьше, «Клара М.» и «Вайнал Ф.». Судя по надписи на камне, Клара М. появилась на свет 16 августа 1895 г. и пробыла на этом свете всего месяц с небольшим, до 30 сентября 1895 г. Земной срок Вайнала Ф. оказался и того короче, от рождения 5 сентября 1903 г. до смерти 28 сентября того же года. Четвертый камень обозначал могилу Лиллиан Л., второй жены Джона и, предположительно, матери Клары и Вайнала. Она родилась 11 июля 1873 г. и умерла меньше чем через год после своего сына, 16 мая 1904 г. Последним шло надгробие самого Джона Ф. Чайлдса, родившегося 8 сентября 1860 г. и пережившего двух своих жен и двух детей: из жизни он ушел 18 марта 1935 года. Иных камней поблизости не было; быть может, Джон Ф. стал в своей родовой линии замыкающим. Здесь, на этом крохотном погосте, история его жизни представала во всей своей лаконичности, умещаясь в пяти шероховатых могильных валунах.

Однако плита, которую искали мы, находилась в самом дальнем южном углу кладбища. Имен на ней не было, не было и дат рождения/смерти. Указывалось лишь то, что это «дети Галаада», и трижды была выбита одна и та же надпись:

«Младенец»

«Младенец»

«Младенец» —

и слова упования на милость Господню к их душам. Как некрещеные, младенцы первоначально нашли приют за кладбищенской оградой, но было заметно, что в какой-то момент прошлого забор погоста в этом месте оказался неброско отодвинут, и дети Галаадовы теперь лежали в пределах кладбища. Это многое говорило о людях этого городка, которые тихо, без суеты приняли потерянных младенцев и позволили им упокоиться в кладбищенских пределах.

— А что стало с мужчинами, которые это учинили? — задал вопрос Энджел. В глазах у него стояло неподдельное горе.

— С мужчинами и женщинами, — поправил я. — Женщины, судя по всему, обо всем были в курсе и зачем-то напрямую в этом участвовали. Причина смерти двоих детей неясна, третий же был заколот вязальной спицей. Представляешь, вот так взять и заколоть спицей новорожденного? Так вот, женщины все это скрыли — из страха ли, из стыда или отчего-то еще. Я не думаю, что Дубус особо насчет этого привирал. Никого так и не обвинили. Власти осмотрели трех девочек и подтвердили, что они не так давно рожали, однако увязать те рождения с найденными трупиками детей не удалось. Общине на сходе сказали, что дети отданы в частные руки на попечение. Никаких учетных записей рождения не велось, что уже само по себе было преступление, но такое, которое расследовать никто не изъявил желания. Следователям Дубус сказал, что детишек отослали куда-то в Юту. Дескать, подъехала машина, всех их собрала и скрылась в ночи. На том и остановились, и лишь годы спустя он отказался от своих прежних показаний и заявил, что тех младенцев убили матери родивших девочек. Впрочем, примерно через неделю после обнаружения тел община распалась и члены ее разбрелись бог знает куда.

— Чтобы свободно творить все это где-нибудь в другом месте, — вставил Энджел.

Я не ответил. Да и что тут сказать, особенно насчет Энджела, который сам в свое время был жертвой такого же насилия: родной отец сдавал его на потребу гадам, получающим удовольствие от ребячьего тела. Потому Энджел теперь здесь, на этом холодном погосте удаленного северного городка. Потому они здесь оба, эти охотники на охотников. Для них это уже не вопрос денег или даже собственных убеждений. Когда-то они этим, может, и руководствовались, но лишь до поры. И сейчас они находились здесь по той же причине, что и я. Потому что игнорировать то, что происходит и происходило с детьми в недавнем и отдаленном прошлом, отворачиваться и смотреть в другую сторону из-за того, что так проще, значило быть соучастником совершаемых преступлений. Отказываться копать вглубь значило быть в сговоре с насильниками.

— Могила какая ухоженная, — заметил Энджел.

И вправду. Бурьян здесь повыдерган, а трава подстрижена так, чтобы не загораживать мемориальную надпись. Слова на камне, и те для четкости выделены краской.

— Кому вообще есть дело до могилы полувековой давности? — спросил Энджел.

— Может, тому, кто теперь владеет Галаадом, — предположил я. — Надо его расспросить.

На девятом километре по Двести первой автостраде, за речкой Мус и оконечностью городка Сэнди-Бэй стоял знак, указующим перстом направленный на север, в сторону походного маршрута Лысой горы. Здесь я понял, что Галаад уже недалеко. Без предварительной рекогносцировки Энджела найти это место было бы непросто. Мы свернули на безымянную дорогу, помеченную лишь табличкой о частном владении и, как уже говорил Энджел, дополнительным предупреждением с перечнем тех, кому здесь рады менее всего. Примерно в километре дорога упиралась в ворота — запертые, с исчезающим по обе стороны в лесу забором.

— Галаад вон там, — указал Энджел на север, в чащобу. — Где-то еще с полмили, может, побольше.

— А дом?

— Расстояние такое же, только вверх по дороге. Вон оттуда, если двигаться дальше по той тропе, его будет видно.

Он указал на взрытую колеями грунтовку, идущую вдоль забора на юго-востоке.

Машину я поставил у обочины. Мы перелезли через ворота и сразу же углубились в лес.

Через пятнадцать-двадцать минут перед нами открылась поляна.

Большинство лачуг здесь все еще сохранилось. В месте, где основным строительным материалом было дерево, Ламли для ряда домов решил использовать камень, настолько он был уверен, что его идеальная община будет жить и процветать. Жилища варьировались в размере от двухкомнатных коттеджей до строений покрупнее, на шесть или более человек. Дома по большей части стояли в запустении, на некоторых явственно виднелись следы поджога — а вот одно жилище, наоборот, до некоторой степени восстановлено: подновленная крыша, четыре зарешеченных окна. Передняя дверь из грубо отесанного дуба была на замке. Судя по всему, даже в лучшие свои дни община вряд ли насчитывала более дюжины семей. Сколько таких мест разбросано по просторам Мэна — брошенных деревень, Богом забытых, пришедших в упадок и омертвелость городков, поселений, основанных на неоправданной вере в харизматичного лидера. Мне подумалось о руинах Санктуарии в Каско-Бэй, о преподобном Фолкнере и его перебитой пастве в Арустуке. Вот и Галаад, видать, одно из звеньев в длинной и унылой череде устремлений, ничем не увенчавшихся из-за порочной низменности людей и их пагубных инстинктов.

А надо всем этим слепо красовался громадный шпиль храма Спасителя — горделивый замах Ламли на церковь Святого Антония. Стены были возведены, и шилом торчал шпиц колокольни, но крыша так и не была настелена, и никто никогда не возносил в этих стенах молитвы. Вообще это было не столько воздаяние Богу, сколько памятник тщеславию одного человека. И вот теперь лес постепенно прибирал это капище к себе. Стены густо обтягивал плющ, так что казалось, будто сама природа потрудилась, воздвигнув себе храм из листвы и побегов, с травой и кустьями вместо пола, а на аналой водрузив дерево — настолько в алтарной части разросся бурый орешник, голые свои ветви раскинув, как костистые руки исступленного проповедника, в молитвенном экстазе своем раздетого от плоти хладным ветром, иссушенного до серости солнцем и дождями.