Хармон кивнул одному из официантов, белыми компасными стрелками обступивших стол, и перед нами стали появляться выставляемые сноровистыми движениями блюда. На дальнем конце стола все еще пустовали два стула.

— Мы ждем кого-то еще, Джоэл? — подал голос поэтичный писатель Джейкобс, известный тем, что, улучив малейшую возможность, принимался безудержно декламировать что-нибудь из своих возвышенных верлибров, воспевающих величие природы и простого человека. Он уже тайком убедился, что среди присутствующих ему конкурентов нет, но при этом не хотел, чтобы некие пришельцы, явившись, перетянули внимание на себя. Борода его шевельнулась, будто в ней, подустав, сменил позу какой-нибудь мелкий бесик, но на этом писателя отвлекла поданная утка в горшочке, которую он принялся самозабвенно уписывать.

Хозяин дома глянул на пустующие стулья, как будто видя их впервые.

— А, это дети, — махнул он рукой. — Мы-то думали, они к нам присоединятся, но вы же знаете, каково с ними. Сейчас в яхт-клубе вечеринка. Не хочу никого обидеть, но я думаю, они решили, что для разгула им там вольготнее, чем здесь, за скучным обедом с предками и их гостями. Так что не обращайте внимания, угощайтесь.

Призыв нагнал Джейкобса чуть запоздало, когда он уже одолел добрую половину порции. К чести своей, он неловко приостановился, после чего, пожав плечами, снова взялся за горшочек. Еда была вкусной, хотя горшочки из-под чего-нибудь я обычно не приемлю. Главным блюдом стала отменная оленина, поданная с овощами и ягодами можжевельника. Затем был десерт — шоколадный мусс с лаймом, — а под занавес кофе с марципановыми кексиками. Пили «Дюшар Милон» девяносто восьмого года, который Хармон представил как costaud, то есть крепкой консистенции, из разряда лафитов. Джейкобс глубокомысленно кивал, как будто что-то в этом смыслил. Я пригублял из вежливости: вино для моей крови было чересчур густым, богатым во всех смыслах.

Разговор блуждал от местной политики к искусству с неизбежным дрейфом в литературу, куда уже вожделенно навострился вклиниться писатель, ожидая лишь вопроса насчет своего последнего опуса. Никто не стремился открывать шлюзы, но Хармон в конце все же спросил, больше из чувства долга, нежели действительно из интереса. Судя по хлынувшей тираде, мифологизирование простого человека Джейкобса еще не притомило, хотя ему еще лишь предстояло этого человека мало-мальски понять, не говоря уж о том, чтобы полюбить.

— Тот его человек, — шепнула Джун, когда со стола убирали тарелки, а гости потянулись к двустворчатым дверям в зал с удобными креслами и диванами, — кажется мне несусветным занудой.

— Мне как-то однажды подкинули одну из его книг, — поделился я.

— Ну и как, прочли?

— Начал, а потом спохватился, что именно этого времени мне может катастрофически не хватить на предсмертной исповеди, и тогда я вместо этого взял ту книгу и потерял. Или же я бросил ее в море.

— Мудрое решение.

У моего локтя образовался Хармон:

— Ну что, мистер Паркер, как насчет нашего культпохода? Джун, составите нам компанию?

Приятельница спасовала:

— Джоэл, мы с тобой опять сцепимся. Так что лучше услаждайтесь коллекцией вдвоем с новым гостем, без моих ворчливых предрассудков.

Хармон ей поклонился, после чего повернулся ко мне:

— Еще чего-нибудь выпить, мистер Паркер?

Я приподнял свой бокал с вином:

— Спасибо, у меня есть.

— Ну, тогда пойдемте.

Мы стали перемещаться из комнаты в комнату, при этом Хармон указывал на работы, которые вызывали у него особую гордость. Многие имена мне ни о чем не говорили, что, в общем-то, можно объяснить не чем иным, как моим невежеством. В целом не могу сказать, чтобы коллекция пришлась мне по сердцу; некоторые наиболее экзотичные опусы воскрешали в памяти смятенные реплики Джун.

— Я слышал, у вас есть некоторые картины Дэниела Клэя, — сказал я, когда мы вдвоем пялились на не то какой-то закат, не то медицинские швы.

— Джун обронила, что вы можете у меня про них спросить, — широко улыбнулся Хармон. — Есть две в заднем кабинете и еще несколько в хранилище. У меня здесь своего рода ротация: слишком много полотен и слишком мало пространства, даже в доме таких габаритов.

— Вы хорошо его знали?

— Вместе учились в колледже, и с той поры связи меж собой не теряли. Он здесь много раз бывал в гостях. Я в нем души не чаял: какой чувствительный был человек! То, что произошло, это ужасно, и для него, и для тех детей.

Он провел меня в комнату на задах дома, с высокими углубленными окнами, из которых открывался вид на море — помесь кабинета и небольшой библиотеки, с дубовыми полками от пола до потолка и гармонирующим по цвету громадным письменным столом. Хармон сказал, что здесь в дежурные по дому дни работает Ньоко. На стенах было всего две картины, одна где-то полметра на метр, другая гораздо меньше. Последняя изображала церковный шпиль на фоне уходящих по наклонной сосен. Картина туманная, по краям приглушенная тусклотой, как будто вся панорама была отфильтрована смазанной вазелином линзой. Картина покрупнее представляла мешанину из мужских и женских извивающихся тел, так что весь холст являл собой нагромождение смутно-извилистой, неясной плоти. Картина была на редкость неприглядной, что лишь усиливалось вложенной в ее создание художественностью.

— Лично мне предпочтительней пейзаж, — признался я.

— Не только вам, но и многим. Пейзаж — работа более поздняя, одну от другой отделяют примерно два десятилетия. Обе без названия, а холст, что покрупнее, типичный пример раннего творчества Дэниела.

Я перевел взгляд обратно на пейзаж. Форма шпиля казалась мне необъяснимо знакомой.

— Это место реально существует? — спросил я.

— Это Галаад, — ответил Хармон.

— Вы имеете в виду «детей Галаада»?

Джоэл со вздохом кивнул.

— Еще одно из темных пятен в истории нашего штата. Потому-то я и держу это полотно здесь. В основном, пожалуй, из уважения к памяти Дэниела и тому, что он презентовал эту картину мне, но отчасти и оттого, что я бы не хотел вывешивать ее в более доступных местах моего дома.

Общину Галаад, по названию библейских городов-убежищ, основал в пятидесятые воротила средней руки Беннет Ламли, наживший состояние на строевой древесине. Человек он был богобоязненный и заботился о духовном благе людей, работавших в лесах южнее канадской границы. Однажды ему пришла мысль, что если основать город, в котором бы жили рабочие со своими семьями, город, где спиртное и блуд объявлены вне закона, то можно таким образом удержать его жителей от греховности. И он учредил план строительства, самым заметным элементом которого стала массивная каменная церковь, призванная служить средоточием и символом поселения и приверженности жителей Господу. Дома Ламли стали постепенно заселяться лесорубами и их семьями, из которых некоторые, вероятно, были искренне преданы общине, основанной на христианских принципах.

К сожалению, единодушия в этом вопросе не существовало. Постепенно о Галааде стали расползаться слухи — в частности о том, что здесь творится под покровом ночи, — но времена тогда стояли иные, и у полиции были коротки руки, особенно там, где Ламли с целью сохранить фасад своей идеальной общины препятствовал проведению следственных действий.

И вот в 1959 году один охотник, идущий в окрестностях Галаада по следу оленя, неожиданно наткнулся на мелкую могилку, частично разрытую лесным зверьем. Там обнаружился трупик младенца, мальчика, буквально дня от роду. Позже было установлено, что он истыкан вязальной спицей. Неподалеку оказались еще две похожих могилы, в каждой по трупику мужского и женского пола. На этот раз полиция нагрянула скопом. Начались дознания и допросы, мягкие и не очень, но к этой поре взрослое население поселка уже успело разбежаться. Три девочки — одна четырнадцати, две пятнадцати лет, — прошли медосмотр, в ходе которого выяснилось, что с год назад они разрешились от бремени, то есть разродились детьми. Беннету Ламли пришлось действовать. Созывались собрания, в кулуарах перешептывались влиятельные персоны. И вот по-тихому, незаметно Галаад распался, а строения его были или разрушены, или брошены догнивать в запустении. Осталась лишь большая недостроенная церковь, которую постепенно обжил лес, поглотив ее шпиль зелеными извивами плюща. Лишь один человек в связи с происшедшим был осужден и посажен — некто Мейсон Дубус, считавшийся в общине старостой. В вину ему были вменены похищение ребенка и половая связь с несовершеннолетней — после того как одна из разродившихся девочек рассказала полиции, что семь лет она фактически пробыла пленницей Дубуса и его жены, будучи похищенной за сбором ягод невдалеке от родного подворья в Западной Вирджинии. Жена Дубуса избежала тюрьмы, заявив, что во всем совершенном ее мужем она была задействована против воли, и именно ее свидетельство помогло обосновать против него обвинение. Рассказать что-либо еще о жизни в Галааде она не могла или отказывалась, однако из свидетельств кое-кого из детей, и мальчиков, и девочек, явствовало, что их систематически подвергали жестокому обращению и до, и во время существования поселка Галаад. Это была, по словам Хармона, темная глава в истории штата.