Я встал, протянул руку, офицер улыбнулся и в ответ подал мне руку. Он сразу же сообразил, что у нас приятельский разговор, выпил рюмку вина и сказал:
— Зайду попозже.
Когда за Казаковым закрылась дверь. Рякимов спросил:
— Ты знаешь, с кем познакомился?
— С майором Казаковым, — ответил я, — командиром дивизиона.
— Правильно, — подтвердил Миша, — только этот майор — сын генерал-полковника Казакова, командующего артиллерией 1-го Белорусского фронта. Хороший офицер, за папину спину никогда не прятался, воевал не хуже других, имеет награды, а вот, поступая в артиллерийскую академию, спасовал, говорит, за годы войны все позабыл, даже школьную программу.
— Ничего, ему папа поможет, — возразил я. — С протекцией такого родителя куда угодно можно поступить.
— Все верно, — согласился Рякимов, — только генерал Казаков — не из тех, кто на это пойдет. Таких сейчас мало.
Мы поговорили о майоре Казакове, об офицерах, выпускниках нашего училища, остались довольны встречей. Договорились: в следующий раз пригласить и Юру Гиленкова, который продолжал служить в танковой армии Катукова.
Наш полк перебрасывали с одного места на другое, пока мы не обосновались в небольшом городке Зальцведель. Нам были предоставлены бывшие немецкие казармы, где жилищные условия были значительно лучше и комфортнее, чем в палаточном городке. Мой новый ординарец Николай Титаренко раздобыл где-то мотоцикл и велосипед, что позволяло иногда совершать прогулки в другие районы города или в лес. Мотоцикл, кстати, мог развивать приличную скорость, и я в часы отдыха садился на него и, выжимая из машины все лошадиные силы, птицей летел по шоссе. В общем, лихачил. Во мне говорили тогда молодость, бесшабашность, презрение ко всякой опасности. Как-то остановил меня хирург госпиталя, размещавшегося напротив наших казарм, майор Вихров и зло пошутил:
— Когда же ты, Демидов, свернешь себе шею и попадешь ко мне на операционный стол?
— Никогда! — ответил я и умчался дальше.
Вскоре стало известно о приказе маршала Жукова, предоставляющем военнослужащим ГСОВГ отпуск на родину. Я сразу же помчался к Пуховкину. Полковник и сам подумывал о том, как бы вырваться из Берлина в Москву, но сделать это командиру полка было гораздо сложнее, чем, скажем, командиру дивизиона. Приказ на меня он все же написал, видимо, помнил мою доброту, когда я преподнес ему в подарок машину «опель-адмирал».
Я оказался в числе пятнадцати счастливчиков полка, уезжающих в отпуск. Простился с Пуховкиным, который дал мне московский номер телефона своей жены и попросил сообщить, что скоро приедет в отпуск. Собрав нехитрые пожитки в чемодан, я быстро направился на вокзал. Оказывается, пассажирского сообщения, как такового, еще не существовало, ходили только спецпоезда с высоким начальством да эшелоны с военными грузами. Отпускники быстро создали «группу захвата» и отбили теплушку в эшелоне. С комфортом разместились на нарах, по крайней мере, на них можно было поспать. Тут еще моряки, группа человек десять, тоже стали претендовать на наш «телятник», но было уже поздно, места заняты, так что флотским пришлось довольствоваться крышей вагона.
Когда поезд тронулся, я обратил внимание на своих попутчиков. Все это были заслуженные офицеры и солдаты. У каждого на груди по пять-семь орденов и медалей. Одних только Героев Советского Союза насчитал больше двух десятков человек. Вот это контингент!
Не без приключений добрались до Бреста, но тут на нашу беду по чьему-то распоряжению комендант станции угнал наш паровоз. Что тут началось! Отпускники взбунтовались, они готовы были растерзать коменданта на куски, и, если бы он не вернул паровоз, так бы, наверно, и сделали. Через полчаса наш состав уже весело стучал колесами на стыках, словно повторял: «В Москву, в Москву!»
Вот и столица нашей Родины, которую многие из нас не видели уже несколько лет. Было воскресенье, середина дня. На пригородных станциях толпилось много народа. При виде необычного поезда с фронтовиками, москвичи радостно приветствовали нас — ведь это был первый после войны эшелон с отпускниками. Белорусский вокзал бурлил, как в довоенное время. Солдаты и офицеры покинули гостеприимные теплушки, стали прощаться, дальше каждый добирался до своего дома самостоятельно. Я перешел на другую платформу, сел в электричку и отправился на станцию «Текстильщики», где жила моя сестра Мотя.
Матрена Михайловна жила с четырьмя детьми в доме барачного типа, ожидая с войны своего мужа Трофима Федоровича Терешина. Моему столь неожиданному появлению страшно обрадовалась и, чисто по-женски всплеснув руками, бросилась обнимать меня, причитая:
— Ну, слава Богу, жив и здоров. Мы тут заждались фронтовиков. Не видал ли где Трофима моего?
— Нет, не видал. Ты не беспокойся, сестра, раз война закончилась, вернется скоро твой Трофим Федорович.
Умывшись и переодевшись с дороги, я слушал сестру, сильно постаревшую за годы войны, видать, тяжело пришлось ей одной растить детей. Жаловалась на старшего сына Александра, который хотя и закончил десять классов, но так и не нашел еще своего места в жизни, стал выпивать, хулиганил, общался с такими же дворовыми ребятами, как сам, гулял напропалую с местными девицами.
— Ты бы, Петя, как-то повлиял на Сашу, — просила Мотя, совершенно расстроенная. — Ему скоро в армию, но очень боюсь, что до возвращения отца сорвется на чем-нибудь, тогда беды не миновать.
Саша оказался сообразительным и неглупым парнем, вот только не доглядела Матрена Михайловна за сыном, упустила что-то в его воспитании. Ее можно было понять: еще трое детей требовали родительского присмотра. Но с Сашей я уже с первых дней нашел общий язык, мы с ним стали наносить визиты моим родственникам. Побывали на даче у старшего брата Михаила в Монино, потом навестили еще одного брата Тимофея. Я рассказал Саше о том, что в рязанской деревне Захаровке есть у него тетка Марфа, моя сестра, которую он наверняка никогда не видел, и предложил поехать к ней. Племянник воспринял это предложение с большим интересом.
На Рязанщине нас встречала Марфа с большим своим выводком — шестерыми детьми — и моя мама, которая еще не успела перебраться в Ленинград. Сколько было радости! Пять дней мы гостили в Захаровке, пять дней наслаждались деревенской жизнью. Деревня за время войны обезлюдела, ее население уменьшилось наполовину. Одних разбросало военное лихолетье, других — сама жизнь. Жители колхозной деревни не имели паспортов, но это не мешало им уходить в города и пополнять ряды пролетариев.
Я повел Сашу на улицу Небышко, показал родительский дом. Здесь тоже многое изменилось, в доме жили незнакомые мне люди, поселившиеся в конце войны. Лишь три дерева — березы, посаженные еще отцом — стояли как на смотре и шумели зеленой листвой.
Погостив в деревне, мы с племянником вернулись в Москву. Мотя снова заговорила о судьбе сына, она неожиданно предложила забрать его с собой, дескать, ему все равно скоро в армию, а если парень будет пристроен к какому-нибудь делу, а потом отслужит в армии, из него может получиться толк.
Такая фантазия может прийти в голову только женщине. А почему бы и нет? Я не забыл, как мой командир Василий Власенко привез в танковую армию своего младшего брата Григория, у которого тоже был призывной возраст. Но тогда был 1946-й год, и дело было на Украине. А тут сестра предлагает увезти племянника за границу. Но это невозможно без документов. Вот тут Мотя проявила характер, и я готов был сдаться под ее давлением. Только как это сделать?
Вспомнил о телефоне жены Пуховкина, набрал ее номер. К моему удивлению, трубку снял сам полковник. Оказывается, он тоже получил отпуск и следом за мной выехал в Москву. Пуховкин пригласил меня в гости. Мы с Сашей набрали водки, закуски, какой только можно было достать в Москве, и отправились по указанному адресу. У меня появилась надежда, что Сашу можно увезти в Германию при содействии командира полка. В то время старшие офицеры и генералы вызывали в Германию своих жен. Пока не было официального разрешения, делалось это так: задним числом на жену выписывалась солдатская книжка и отпускной билет. Документы переправлялись в Союз начальственными адъютантами или отпускниками. Их вручали даме, предполагаемой на выезд в Германию, будто она уже служила в таком-то полку и теперь находилась в отпуске. Тогда все было упрощено, и на солдатскую книжку не всегда наклеивалась фотография.
