Еще до войны Давид Абрамович закончил военную академию, воевал с японцами на Халхин-Голе, за что был награжден орденом Красного Знамени. У Катукова занимал должность начальника корпусной разведки.

На одном из участков обороны 1-й мехбригады дела шли из рук вон плохо, надо было срочно навести там порядок. У Катукова в этот момент под рукой никого не оказалось, и он послал туда начальника разведки. Какие меры принимал Драгунский, неизвестно, только бригада вскоре пошла в наступление и заняла ряд сел. Комкору понравились организаторские способности «ДД», и он назначил его начальником штаба бригады, объяснив свое решение коротко:

— Будешь теперь, Давид Абрамович, наставлять Мельникова на путь истинный. Командир он неплохой, но бывают у него завихрения…

Так и остался Драгунский на должности начальника штаба, сработался сначала с Мельниковым, потом — с Липатенковым, геройски воевал на Курской дуге, будучи раненым вывел группу пехотинцев и танкистов из немецкого окружения. Недолечившись в армейском госпитале, а попросту сбежав из него, он появился в бригаде к моменту контрнаступления армии, снова был ранен. Видимо, после этого ранения и оказался не в госпитале, а в руках заботливой фельдшерицы, лечился у нее на дому.

Насколько мне известно, с «дамой своего сердца» Драгунский познакомился сразу же по прибытии на Курскую дугу, когда бригада, зарываясь в землю, готовилась к активной обороне. Всякие увольнения из части были категорически запрещены.

Весь наш дивизион тогда находился в поле и занимался усовершенствованием оборонительных сооружений. Как-то вечерком я решил нелегально сходить в Вознесеновку, чтобы повидаться со своей учительницей: заскучал, не видя ее несколько дней. Утром мелкой рысью бежал к себе в часть. Протопав уже полпути, услышал позади себя шум мотора, оглянулся — пылит начальственный «виллис». С обочины нырнул в кусты, надеясь, что машина проскочит. Но не тут-то было, меня засекли. Слышу голос Драгунского:

— А ну выходи, нечего прятаться, посмотрим, что ты за герой!

Я вышел из укрытия. Пришлось тут же признаться, зачем ходил в Вознесеновку. Давид Абрамович, выслушав меня, сначала насупился, потом поднял кустистые брови и громко рассмеялся:

— Надо же, какое у нас с тобой, капитан, родство душ. Я ведь тоже еду от своей «Джульетты». Ладно, садись, подвезу, незачем понапрасну бить ноги.

Я сел на заднее сиденье и долго «переваривал» наш разговор: «Ай да Драгунский! Вот так начальник штаба!»

Он подвез меня до штаба дивизиона. Вряд ли кому, даже Мироненко, могло прийти в голову, что я находился в самоволке. Был в штабе бригады — и все тут. Когда я вышел из машины и захлопнул дверцу, Давил Абрамович, наклонившись ко мне, тихо произнес:

— Соберешься снова в Вознесеновку, пригласи и меня, в таком деле вдвоем веселее. Ну, а о том, что мы встретились на дороге, — молчок.

Я ответил:

— Союз мужей!..

И вот теперь предстояла новая встреча с нашим «ДД». Кстати, откуда пошло это «ДД»? Так офицеры бригады всегда называли начальника штаба, разумеется, только между собой. И все из-за того, что на штабных документах он ставил свою подпись в виде двух больших букв «ДД», дальше шли какие-то закорючки. Это означало — Давил Драгунский.

Утром меня разбудил горластый петух. Я встал, умылся холодной колодезной водой и начал собираться к Драгунскому. Вышла хозяйка и предложила чаю. Но я отказался, сославшись на то, что спешу увидеть свое начальство, и зашагал к мостику, чтобы пересечь речку Курасовку.

Первое, что бросилось в глаза в доме фельдшерицы, — лежащий на кровати с книгой в руках Драгунский. Видно было, как он обрадовался моему появлению. Отбросив одеяло, вскочил, оставаясь в нижнем белье, долго жал мне руку. Через несколько минут Давид Абрамович был уже в армейской форме, извинительным тоном сообщил:

— Понимаешь, хозяйка моя на работе, но ты не беспокойся, мы тут управимся и без нее, малость подсуетимся.

На столе появился завтрак — горячая картошка, а к ней все, что полагается, плюс бутылка водки. Драгунский сообщил, что его здесь навещают друзья из бригады, привозят продукты, бензин для мотоцикла, который, кстати, я заметил стоящим во дворе. Давид Абрамович был в курсе всех армейских дел, говорил о прошедших боях, о том, что бригада сражается теперь юго-восточнее Богодухова. Там ее и надо искать. Мы беседовали часа два, настало время расставаться. Я пожелал подполковнику скорого выздоровления и возвращения в бригаду.

Не дождавшись возвращения из Курска Марии, с походным вещмешком за плечами, пешком я добрался до шоссе, затем попутными машинами стал догонять свою часть.

Сначала добрался до Харькова. Город был освобожден войсками Степного фронта совсем недавно. Вдоль дорог уже были сняты немецкие указатели. Куда ни посмотришь, везде разбросана подбитая техника — танки, орудия, сгоревшие машины, опрокинутые армейские повозки. Все говорило о том, что бои здесь были тяжелые.

В Харькове я немного задержался: искал адрес сестры старого еврея-железнодорожника. Меня встретила приветливая женщина с целым выводком детишек. Она обрадовалась письму, еще больше обрадовалась тому, что брат живой. Сразу же в доме появились соседи, в основном женщины с детьми. Всех интересовал вопрос — вернутся ли снова немцы?

Людей можно было понять: почти два года город находился под властью оккупантов, его брали советские войска и снова сдавали. И только 23 августа Харьков был окончательно освобожден.

Наступал вечер, и мне надо было подумать о ночлеге. Женщины не хотели меня отпускать, предлагали «угол» в одной из комнат, но очень уж не хотелось стеснять ни их, ни детей, поэтому я решил направиться на вокзал и поискать место в зале ожидания. И тут мою судьбу взяла в свои руки молодая девушка Катя, оказавшаяся в доме по каким-то делам.

— Капитан, — сказала она, — чего ради вы будете маяться на вокзале? Да и какой тут вокзал сейчас — все ведь разрушено. Я живу в частном доме со стариками, все равно место найдется.

Мы шли по каким-то темным улицам и переулкам (электроснабжение в городе еще не было налажено), и я, чтобы не угодить в яму, подхватив свою спутницу под руку, плелся неизвестно куда.

Наконец Катя привела меня к небольшому каменному дому. Из густого тенистого сада растекался запах цветов и спелых яблок, где-то рядом стрекотали кузнечики и цикады. Приятно было оказаться в этом маленьком рукотворном оазисе, душа невольно настраивалась на лирический лад.

На огонек зашли Катины подруги с гитарой. Девушки пели русские и украинские песни. Украинских песен я не знал и, лишь уловив последние строчки каждого куплета, подтягивал гнусавым голосом. Но вечер прошел, как говорится, на самом высоком уровне.

Подруги повеселились вместе с нами и за полночь удалились. Мы остались вдвоем с Катей. Пока одна из девушек играла на гитаре, я все время посматривал на свою хозяйку: она молода, недурна собой, обходительна. Меня неудержимо потянуло к ней. Я взял ее за плечи, девушка вспыхнула, ласково посмотрела мне в глаза, не отводя взгляда. Это ободрило меня, придало уверенности. Я обнял ее, и сердце мое отчаянно забилось. Почувствовал, как затрепетало и Катино сердце, словно птица, запертая в клетке. Наши губы слились в долгом, горячем поцелуе.

С молодым юношеским азартом меня всегда тянуло к женщинам, но я их боялся, боялся близости, которая бывает между мужчиной и женщиной. А тут все произошло само собой, легко и непринужденно. Мы наслаждались друг другом целую ночь, не требуя ничего, кроме любви.

Так пролетела эта прекрасная августовская ночь, которая осталась в моей памяти на всю жизнь. Настало утро. В окна уютного домика пробивались лучи солнечного света. Катя неторопливо собирала меня в дорогу, она не умоляла остаться еще на денек-другой, понимала, что мне надо быть в часть: идет война. Я ведь, по сути, находился в бегах, так как направление из госпиталя у меня было в резерв фронта, который находился в Курске, а я болтался без документов в Харькове.