С Юрием Гиленковым мы знакомы с 1938 года. С начала войны наши пути разошлись. Потом мы встречались на разных фронтах, а перед Курской битвой он «перетянул» меня в 405-й дивизион начальником штаба. Забегая вперед, скажу, что даже став генералом, Юра поддерживал со мной отношения: товарищ и друг он был хороший, как человек — общительный и веселый, всегда доступен, любил хорошую шутку и все человеческие удовольствия. На фронте и дома принимал друзей хлебосольно, на стол тащил все, что у него имелось. Его отличительная черта — умение ладить с начальством и подчиненными. Иногда казалось, что человек он бесконфликтный. Но это не совсем так. Там, где надо, характер его проявлялся в полную силу. Видимо, эта черта характера позволила моему другу быстро подниматься по служебной лестнице и делать карьеру.
На Калининском фронте встречи с капитаном Гиленковым были не так часты: шли бои, и наши батареи действовали на разных участках.
В ноябре-декабре 1942 года было не до личных встреч. Нам пришлось выдержать тяжелые бои при штурме Шопотовского и Михеевского узлов сопротивления противника, которые обороняли части дивизии «Великая Германия». Болотистые, труднопроходимые места мешали маневру танковых подразделений, да и нам, артиллеристам, нелегко приходилось при перемене огневой позиции. Росли потери. Только за 9 дней боев 1-я механизированная бригада потеряла убитыми 390 человек и 3 танка.
Тяжело было видеть разрушенные до основания наши села и деревни, сожженные дома, расстрелянных и повешенных мирных жителей. Такие картины вызывали гнев и ненависть к фашистским палачам. Иногда с большим трудом удавалось сдерживать наших солдат от расправы над пленными гитлеровцами. Мне не забыть, как у деревни Софийское молодой политрук прилаживал веревку к суку березы, собираясь казнить десятка полтора дрожащих от холода фашистских вояк, стоявших под охраной наших автоматчиков. Эти головорезы во главе с офицером сожгли деревню, расстреляли многих ее жителей. Теперь самим предстояло держать ответ перед Богом и людьми. Не знаю, повесили ли тогда пленных. Бой усиливался, и наши машины ушли на новую позицию. Только этот инцидент наделал немало шуму в бригаде. Офицеру, затеявшему публичную казнь, досталось от начальника политотдела Игнатьева — «за фашистские методы обращения с военнопленными». Так говорилось в приказе.
Продвигаясь вперед за 49-й танковой бригадой, мы должны были организовать огневую позицию недалеко от села Богородицкое. Здесь только что отгремел бой, и танкисты, оттеснив немцев к реке Лучеса, штурмовали деревню Травино. Но лесная опушка, где предполагалось разместить наблюдательный пункт, уже была занята батареей 122-миллиметровых советских гаубиц, стволы которых были направлены в нашу сторону. Рядом лежало большое количество боеприпасов, но из обслуживающего персонала — ни души. Оказалось, что советские гаубицы принадлежали немцам. Они их захватили давно, еще, возможно, на западных границах, и теперь использовали против наших войск. Внезапно появившиеся танкисты разогнали немцев, и гаубицы вновь обрели прежних хозяев.
Использование трофейной техники и оружия — артиллерии, танков, различного типа машин как немцами, так и нашими войсками — обычное дело. Трофейным оружием вооружались не только партизанские отряды, но и полевые части. Мне известно, например, что в 7-й дивизии РС было несколько батарей, сформированных на базе трофейных немецких шестиствольных минометов. Такие минометы наши солдаты называли «шакалами», «скрипунами» и даже «ишаками» исключительно за то, что при стрельбе они издавали звуки, похожие на крик осла.
Когда наши войска навели переправы и форсировали реку Лучесу, моя батарея у сел Пустошка и Кузовлево попала под сильный минометный обстрел тех самых «ишаков». Я тогда собирался оборудовать на берегу реки наблюдательный пункт. Со мной находился ординарец, несколько человек разведчиков и радист сержант Сиськов. Обстрел был такой силы, что невозможно было поднять голову. Постепенно огонь стихал, потом почти прекратился совсем. Мои спутники поднялись с земли и стали приводить себя в порядок. Тут обнаружилось, что с нами нет сержанта Сиськова. Потом видим, как наш радист что есть мочи, с рацией на спине, чешет в тыл. Я закричал: «Сиськов, ты куда? Стой!» Но не тут-то было. Откуда у тщедушного, уже пожилого солдата взялись силы? Страх гнал его назад. В моей фронтовой службе это был уже второй случай, когда боец струсил, потеряв чувство реального восприятия мира, бежал куда глаза глядят.
Догнав беглеца, я свалил его на землю. Сержант сопротивлялся, пробовал бежать снова. Мне эта возня надоела. Ударом в челюсть я послал его в нокдаун, как говорят рефери. Вытащив пистолет, предупредил:
— Если только побежишь, пристрелю. Имей это в виду!
Сержант упал на колени, затем, распластавшись на земле, заплакал. Я дал ему возможность очухаться и прийти в себя. Когда рыдания прекратились, миролюбиво провел с ним политбеседу:
— Ты думаешь, мне не страшно? Страшно, еще как страшно! Но страх надо перебороть, взять себя в руки, и все будет хорошо.
Так мы мирно беседовали на берегу Лучесы, стоя друг перед другом на коленях. Я пообещал Сиськову, что о его минутной слабости никто из командования не узнает, а солдат я попрошу, чтобы об этом случае вообще не распространялись.
Сиськов поверил мне и продолжал служить на батарее, воевал исправно, но только при встрече со мной всегда отводил глаза, видимо, переживал, самому было противно оттого, что когда-то проявил трусость.
Время лечит травмы физические и моральные, и человек снова обретает способность контролировать свои действия, живет нормальной, полнокровной жизнью. Мы в тот день хорошо устроились на новом наблюдательном пункте, подавили несколько вражеских целей. По радио мне сообщили, что на мое имя пришла посылка. Оказалось, что мать и сестра прислали подарок к Новому году: теплые варежки, шерстяные носки и килограмма два черных деревенских сухарей. Не весть какое богатство, но было приятно, что обо мне помнят, беспокоятся. Сухари грызла вся батарея.
Новый год мы встретили на передовой. Службу несли как положено, хотя и приняли сто наркомовских грамм. Может, кто-то добавил и еще сто, потому что было холодно. В эту ночь приходилось отбивать атаки немцев, пытавшихся отнять у нас территорию, завоеванную немалой кровью.
Бои на реке Лучеса длились до 6 января 1943 года. Мы потеряли много людей и техники. Из 170 танков в строю осталось 52 машины. Решением Военного совета 22-й армии с 6 на 7 января корпус был выведен из боя. Вот что писало тогда командование о боевых действиях корпуса: «Корпус выполнил задачу по прорыву оборонительной полосы противника, в течение 10 суток вел беспрерывные бои с напряжением до предела всех сил. Личный состав проявил образцы мужества. Хотя задача была несвойственна корпусу (прорыв танками обороны противника — П. Д.), он ее выполнил».[15]
В том, что наши бойцы и командиры постоянно проявляли образцы мужества и героизма, можно не сомневаться. Я помню приказы, подписанные командиром бригады Мельниковым, начальником штаба Драгунским и начальником политотдела Игнатьевым, в которых говорилось о том, как мужественно сражался командир 1-й роты 14-го танкового полка капитан Смирнов, заместитель командира роты по политической части лейтенант Луненков, как смело действовали санитары из 446-го и 447-го медсанбатов Масленников, Семашко и Бронников, вынесшие с поля боя 68 раненых, как командир танка лейтенант Адельберг сражался до последнего снаряда.
В условиях тяжелейших боев на Волге, у Сталинграда, когда гитлеровцы любой ценой пытались захватить город, чтобы перерезать водную артерию, по которой к центру страны шли хлеб и нефть, действиям корпуса Катукова Ставка придавала особое значение: усилив наступление на Калининском фронте, корпус отвлек значительную часть германских резервов, которые могли быть переброшены к Сталинграду.
Катуков впоследствии писал: «Нашим механизированным корпусам ставилась вполне конкретная, с дальним прицелом задача: активными действиями не на одном, а на нескольких направлениях связать резервы противника и не дать гитлеровскому командованию широко маневрировать своими силами. Наши действия не только помешали фашистам перебросить часть соединений на поддержку группировки, попавшей на правом берегу Волги в безвыходное положение (армия фельдмаршала Паулюса — П. Д.), но и заставили их усилить войска, действующие на нашем фронте».[16]
