— Знамо дело, дадим!
Я определил координаты новой цели, нанес на карту, подготовил исходные данные и передал команду на огневую позицию. Мы еще немножко подождали, пока немцев соберется побольше, и шарахнули всей батареей. Что творилось в овраге, можно было себе представить. Но, скорее всего, было очень жарко.
Позже я узнал у командира дивизиона о том, что немцы понесли большие потери от огня 2-й батареи. Во всяком случае, противник утром отказался от атаки на нашем участке фронта. Вересов обещал доложить о наших успехах комбригу Мельникову, чтобы в приказе отметить моих бомбардиров.
В ходе июньских оборонительных боев наш дивизион справился со всеми поставленными задачами, чего не скажешь о всей 1-й мотострелковой бригаде. Я знал, что Катуков был недоволен действиями комбрига, но в чем тогда провинился Мельников, мне не было известно. После войны, уточняя некоторые детали боевых действий частей, в которых мне довелось воевать, в архиве обнаружил приказ по 1-му танковому корпусу, датированный от 1 июля 1942 года, в котором говорилось: «Преступно отнесся к делу командир 1-й мсбр полковник Мельников: был пьян, руководить боем, как положено, не мог, штаб во главе с майором Емельяновым был беспомощен».[4]
Из этого документа я узнал, что Мельников приказал посадить пехоту на танки, но успеха добиться не сумел. Бригада понесла значительные потери. Не вмешайся тогда Катуков, потери в живой силе и технике были бы еще больше. «Много еще нужно сделать тов. Мельникову, чтобы искупить свою вину перед Родиной», — таков был вывод штаба корпуса.
Позже полковник Мельников был отстранен от командования бригадой.
После небольшого затишья, накопив силы, немцы форсировали реку Кшень, повели наступление на села Огрызково и Пожидаево. Чтобы восстановить положение, Катуков приказал бросить в бой 1-ю танковую и 1-ю мотострелковую бригады, а также подчиненную ему 15-ю стрелковую дивизию полковника А. Н. Слышкина. Снова развернулись тяжелые бои, в которых наша сторона несла большие потери, особенно в танках. В танковых бригадах было около 40–60 % малоэффективных устаревших машин Т-60. Эти машины имели слабую броневую защиту и были вооружены 20-миллиметровыми пушками «швак». Их можно было применять против пехоты, но в борьбе с танками они не годились.
В июле 1942 года командование Брянского фронта, опасаясь прорыва немцев к Воронежу, создало группу войск под командованием Катукова, в которую вошли, кроме 1-го танкового корпуса, 16-й танковый корпус и 15-я стрелковая дивизия. Перед группой была поставлена задача: «Упорной, активной обороной и нанесением частных ударов не допускать расширения фронта, прорыва противника и развитие его успеха в северном и северо-восточном направлении. Всеми средствами уничтожать его живую силу и технику и, с началом наступления главных ударных сил, активными действиями во фланг и тыл противнику отрезать ему пути отхода, не допускать подвоза новых резервов, уничтожая их на рубеже р. Кшень».[5]
Одиннадцать дней шли непрерывные бои. Села Огрызково, Бобраки и Новая Жизнь несколько раз переходили из рук в руки. Изменялась обстановка, и я менял огневую позицию батареи. Случалось и такое: только мои батарейцы установят пушки, как следует приказ Мироненко — немедленно сниматься с места и перебазироваться в другой район. Делать нечего, подгоняли машины, цепляли орудия и уезжали на новые позиции.
Нам часто приходилось вести огонь с закрытых позиций, а то и прямой наводкой. Так было у села Огрызково, куда прорвались немецкие танки и пехота. Тогда мы вели огонь из четырех пушек. Комиссар батареи Александр Федоров подносил снаряды, наводчик первого орудия матрос-балтиец Томилин, сбросив гимнастерку и оставшись в одной тельняшке, быстро и сноровисто наводил орудие на цель, при этом успевал покрикивать молодым бойцам: «Торопись, салаги, дадим еще огоньку фрицам!» Я откровенно любовался работой Томилина. Вот что значит «БЧ-2»! Это я потом узнал, что «БЧ-2» — это артиллерийская служба на корабле.
А между тем немцы продолжали лезть вперед, обтекая нашу огневую позицию с флангов. Тогда я не знал, что нашу бригаду с одним мотострелковым батальоном, без поддержки танков, Катуков оставил закрывать брешь, образовавшуюся в ходе боев. Его приказ был жестким: любой ценой продержаться сутки, задержать противника. Это означало, что мотострелковая бригада отдана была немцам на съедение.
Перед нами замаячили танки с крестами на борту, за танками шли цепи автоматчиков. Моя батарея оказалась без какого бы то ни было прикрытия. Я понимал, что ситуация критическая, из которой мы выберемся с трудом или не выберемся вообще. Приказываю командирам трех орудий сниматься немедленно и занять огневую позицию южнее деревни Жерновка. Командиру четвертого орудия сержанту Пампейну и наводчику Богатыреву — оставаться на месте и прикрывать отход батареи.
Днем прошел дождь, и все полевые дороги совсем раскисли. Двигаться по ним, преодолевать лощины и овраги было особенно тяжело. Наши машины с пушками на прицепе шли черепашьим ходом. Наконец выбрались на дорогу, от которой еще исходил легкий влажный пар.
Проскочив Жерновку, мы начали устанавливать пушки. Но пушка сержанта Пампейна до сих пор не появлялась даже на горизонте. В душу закралась тревога — уж не разбита ли? Пока батарейцы готовились к бою, я отправился на поиски пропавшей пушки. В обычный ЗИС-5 с надетыми на колеса цепями приказал посадить десять бойцов. По дороге нас обстрелял «мессер», сделав два захода. Но все обошлось благополучно, мы лишь выпачкались в грязи.
Километрах в трех-четырех от Жерновки нашему взору предстала такая картина: ЗИС-тягач оказался в грязи по самые оси, отцепленная пушка приведена в боевое положение, рядом с ней стоял наводчик Богатырев с двумя противотанковыми гранатами в руках, а весь расчет с остервенением пытался вытащить застрявшую машину.
Разбираться, что тут произошло, не было времени, и так все ясно. Приказал сержанту Пампейну вытаскивать застрявшую машину с помощью нашего ЗИСа, а сам отправился на разведку. Я опасался, что гитлеровцы начнут наступление, тогда нас прихлопнут в этой трясине, как навозных жуков. Пройдя не более сотни метров от дороги, наткнулся на окопы. Здесь, видимо, вчера шел тяжелый бой. Вокруг разбросаны солдатские каски, противогазы, винтовки и патроны. В окопах — трупы погибших солдат. В ходе поспешного отступления наших частей их так и не успели похоронить. В воздухе стоял сладковато-приторный запах разлагающихся человеческих тел. На бруствере одного из окопов я увидел сложенный из расстрелянных гильз крест. Понял, что солдат, который защищал этот кусочек нашей земли, был верующим человеком. Чувствуя, что ему отсюда уже не выбраться, он вспомнил о боге.
Я уже говорил, что в ходе войны не раз приходилось наблюдать, как в критические минуты солдаты обращались к Всевышнему. Как ни сильна была в стране антирелигиозная пропаганда, какие бы репрессии ни обрушивались на людей, власти так и не сумели вытравить из человеческого сознания старые традиции. Невольно вспомнился Ленинградский фронт, бои под Мгой. Тогда моя батарея потеряла половину личного состава, все орудия и средства тяги. Оставшейся в живых ездовой первого орудия солдат Тимофеев, мой земляк, ленинградец, рассказывал, что выжил лишь потому, что молился Богу. Стрелял и молился. Мне тогда не хотелось разубеждать солдата: на войне каждый верит в свою звезду.
Я не знал, остался ли жив этот солдат, сражавшийся у Жерновки и выложивший крест из стреляных патронных гильз. И никто этого никогда не узнает.
Из задумчивости у этого страшного места меня вывел шум моторов. Тут я увидел, как несколько немецких танков подтягивались к дороге. За ними шла пехота. Все это происходило на расстоянии не более двух километров. Оставив свою наблюдательную позицию, я бегом помчался к машинам. Батарейцы уже вытащили из грязи застрявший ЗИС и цепляли к нему пушку. На ходу объясняю Пампейну: если сейчас не уберемся с этого места, немецкие танки расстреляют нас в мгновение ока.
