Самое неприятное, что зимовали мы в летней одежде, поэтому мерзли по-страшному. Бойцов, заступавших в караул, я старался одеть как можно теплее, но поношенные шинели и дырявые сапоги плохо держали тепло. По прошествии десятилетий я вспоминаю обмороженные лица своих батарейцев и то, как в холод и голод выполняли они нелегкую, прямо скажем, адскую работу.

В 80-х годах попалась мне на глаза небольшая книжка стихов поэта Виктора Шутова, защитника Ленинграда. Он, как никто другой, точно отразил в своих стихотворных строчках фронтовую действительность тех страшно тяжелых лет:

Только после взятия Тихвина наши страдания закончились. В январе 1942 года снабженцы подвезли долгожданное зимнее обмундирование. Мы оделись в стеганые ватные брюки, телогрейки, шапки-ушанки, валенки. Офицеры получили отличные полушубки, меховые безрукавки, теплое байковое белье и портянки. Нам казалось, что все невзгоды теперь остались позади, хотя фронтовых проблем было еще много. Вот только бездействие расхолаживало как бойцов, так и командиров. Притуплялась бдительность, чем, конечно, воспользовались немецкие разведчики. Сытые, здоровые, они зачастили к нам в тыл. Нередко выкрадывали из окопов часовых, взрывали наши блиндажи и землянки, а однажды даже увели из пехотного батальона 45-миллиметровую пушку с боевым расчетом. Это был большой конфуз для нашей дивизии. Немцы перешли линию фронта, пробрались в тыл, нагрянули на огневую позицию батареи, стоявшую позади пехоты, сняли часовых, подняли в землянках расчет орудия, заставили его впрячься в лямки и тащить пушку через передний край в свое расположение. Это был «конфуз» на весь фронт. Командующий армией издал по этому поводу приказ и наказал многих начальников.

После этого случая несение караульной службы заметно улучшилось. Но бдительность, как известно, может перерасти в подозрительность. Комиссару нашей батареи почему-то показалось, что ездовые средств тяги игнорируют последние приказы полкового командования по несению караульной службы. Он решил убедиться в этом своими глазами. Ночью, когда бойцы отдыхали, а часовой давал корм лошадям, комиссар тихонько пробрался в землянку, где едва мерцал догоравший огонек, вытащил пистолет и заорал: «Хенде хох!» Ошалевшие, ничего не понимающие ездовые спросонья подняли руки. Дальше все происходило, как в детективном романе. Сверхбдительный «уставник» приказал всем одеться и выйти наверх. Более получаса он прорабатывал на морозе еще не пришедших в себя бойцов, поносил их разными словами, даже называл изменниками Родины.

Когда я узнал об этом дурацком методе проверки несения караульной службы, то, встретившись с политработником один на один, высказал ему все, что о нем думаю. Ведь могло быть и такое: кто-то впотьмах схватил бы карабин и за милую душу пристрелил проверяющего. Вот и получилось бы «Хенде хох!», только наоборот.

Мучились мы и дальше с этим комиссаром, кто-то из моих помощников даже предлагал походатайствовать, чтобы его направили на повышение, только бы не путался под ногами. Особенно я опасался, что комиссар вмешается и испортит все дело при проведении одной довольно деликатной операции.

Разведка обнаружила в деревне Вороново дом отдыха гитлеровской солдатни, и командир батареи Веселов приказал его ликвидировать при первой же возможности. Деревня находилась недалеко от наших позиций, и я приказал своим батарейным разведчикам еще раз перепроверить наличие такого дома отдыха, куда, по слухам, немцы по ночам привозили русских девушек. Наша разведка подтвердила: такой дом существует. Когда обсуждали план ликвидации этого увеселительного заведения, наш доблестный комиссар в безоглядном раже настаивал на том, чтобы, как он выразился, выжечь начисто это фашистское гнездо. А провести операцию надо было деликатно, так, чтобы не пострадали жители деревни.

И мы ее провели, причем довольно удачно. Проложили из нашего болота дорогу, заранее выбрали место для огневой позиции, перетащили туда пушки, все делалось ночью тихо, скрытно. Об операции немцы не подозревали, в дом отдыха проходили спокойно, чувствовали себя в полной безопасности.

Обстрел решено было начать утром, когда сон бывает самым крепким. Батарейцам пришлось немного померзнуть. Проходя от орудия к орудию, я слышал, как они беззлобно кляли войну и Гитлера. Мое имя пока не упоминали. Стало светать. Легкая морозная дымка опутывала полупрозрачным маревом видневшуюся вдалеке деревню. Наконец дымка рассеялась, и в бинокль отчетливо просматривалась наша цель — публичный дом.

Командир первого орудия не выдерживает:

— Товарищ лейтенант, пора!

Да, пора начинать стрельбу, пока деревня не проснулась. Подаю команду: «По бардаку гранатой, первому — взрыватель фугасный, второму — осколочный! Прицел… Уровень… Огонь!» В утренней тишине хлопают два выстрела. Поднимаю бинокль — недолет. Ввожу поправку. Теперь снаряды ложатся в цель. Стреляные гильзы с легким звоном падают на мерзлую землю. Расчеты работают спокойно, слаженно, без всякой суеты.

Публичный дом уже горит ярким пламенем. Мы сделали еще несколько выстрелов для уверенности, и сразу же ездовые подали передки. Прицепив орудия, расчеты быстро удалились из опасного места. Так, без потерь мы прибыли в свое расположение, наказав фрицев за их беспечность.

Мы потом не раз делали дерзкие вылазки, не давая противнику спокойно отсиживаться в занятых селах и деревнях. Наученные горьким опытом, немцы усилили посты и караулы, постоянно следили за передним краем, использовали для наблюдения даже аэростат. Первое время наши разведчики не могли определить, откуда он поднимался. Маскируясь на фоне леса, аэростат взмывал на небольшую высоту, корректировщики успевали засечь цели на нашем участке фронта и спокойно уходили в неизвестном направлении. Пробовали его сбивать — безрезультатно.

И все же корректировщиков подвела немецкая аккуратность. Чувствуя свою безнаказанность, аэростат стал подниматься в одно и то же время, хотя и из разных точек. И все же мы его подловили. Эту штуковину на нашем участке фронта мы больше не видели. Огнем нашей батареи он был сбит.

Однако какие бы вылазки мы ни делали, в каких бы стычках ни участвовали, в зачет эти, пусть и небольшие, победы нам не шли. Вайнштейн постоянно напоминал о себе. Я был уверен, что Юрий Забегайлов не оставит меня в беде. Февральской ночью 1942 года раздался звонок из штаба артиллерии. Звонил Юра. Он сообщил, что освободилась должность командира штабной батареи, и поинтересовался, каково мое мнение на этот счет. Я сразу же спросил об обязанностях командира штабной батареи. Выяснилось: сей командир в основном обслуживает высокое начальство. Я — полевой командир, и быть мальчиком на побегушках мне не хотелось. Юра это понял, но моя просьба оставалась в силе.

Прошло еще какое-то время. Снова звонок Забегайлова. На этот раз предложение — поехать в Москву, в Артиллерийское управление. Оно формирует новые артиллерийские части. Должность командира батареи мне будет обеспечена. Это предложение я принял с радостью.

Ждать отъезда долго не пришлось: пришел приказ об откомандировании моей персоны в Москву. Командир полка подполковник Деркач ничего не знал о хлопотах моего приятеля, был даже удивлен тому, что меня отзывают в Артиллерийское управление. Сказал только, что ценит меня как командира, помнит по сентябрьским боям и хотел, чтобы я продолжал служить в полку, сулил повышение. Тут я малость струхнул. Любая должность меня не устраивала, ведь все равно пришлось бы быть в подчинении Вайнштейна.