Приподняв голову, я определил, что до спасительной речки будет еще метров семьдесят. Пока пулеметчик перезарядит ленту — успею. Это расстояние я преодолел быстрее орловского рысака, прыгнул с обрыва и кубарем скатился к воде. Почувствовав себя в безопасности, с жадностью припал к холодным струям, утоляя жажду. Таким же путем к речке спустились мои батарейцы. Нас осталось пять человек, теперь мы в «мертвом пространстве», и ни пули, ни снаряды не могут причинить нам вреда.

Радости нашей не было предела. Мы смеялись, обнимались — живы! Умылись, наполнили фляги водой, пожевали сухариков, оказавшихся в ранце одного из батарейцев. Приняли решение перейти речку и двигаться в тыл. Вид, конечно, у нас был явно не армейский. Скорее, мы походили на лесных разбойников, чем на военнослужащих, — в грязных гимнастерках и телогрейках, из всей пятерки только у одного из нас был головной убор. Солнце прогревало воздух и эту грешную землю, а на мне по-прежнему была одета теплая шинель, перепоясанная походными ремнями. В дополнение ко всему, с одной стороны у меня болталась полевая сумка, с другой — пистолет и противогаз. Когда всю эту амуницию я снова успел на себя напялить, не помню. Видимо, после короткого отдыха. Расстегнув крючки и ослабив ремни, почувствовал наконец свободное дыхание, снял и бросил в речку ненужный противогаз, который в дальнейшем не носил до конца войны.

Перейдя вброд речку, мы углубились в тыл на несколько километров. Топали по бездорожью, пока не набрели на свою родную 286-ю стрелковую дивизию, точнее, ее остатки, которые, выйдя из окружения, собрались в небольшом хвойном лесу. Тут я впервые увидел командира дивизии. Он был в звании полковника. «Эмка», на которой он только что приехал, стояла у дороги, а шофер, подняв капот, копался в моторе.

Сколько здесь, в этом прифронтовом лесу, собралось людей — рота, батальон или полк — сказать трудно. Поставив в цепь пехотинцев, танкистов, артиллеристов, ездовых и даже поваров походных кухонь, комдив бросил все это воинство в атаку. Наша пятерка тоже оказалась в этой цепи.

Что это была за атака, описать трудно! С криком «Ура!» мы бросились на противника. Немцы подтянули минометы и пушки, снаряды и мины стали разрываться прямо в цепи атакующих. Ближнего боя цепь не выдержала, автоматным и пулеметным огнем противник выкашивал наши ряды. Командира дивизии ранило, и его вынесли с поля боя на плащ-палатке. Атака захлебнулась.

Положение стало угрожающим. Наша цепь откатилась назад, о новой атаке и речи быть не могло: ее некому возглавить. Да если бы и нашелся кто-то повести бойцов в бой, это были бы напрасные жертвы. Мои батарейцы держатся рядом. В связи с общей неразберихой мы не испытывали никакого желания попасть немцам в лапы, поэтому приняли решение показать им спину. Рядом бежали, отстреливаясь, еще десятка два бойцов. У них еще есть патроны, а у нас они давно кончились.

Отмахав километров пять, пока не стало слышно стрельбы, мы остановились. Упали на землю, отдышались, посмотрели друг на друга испуганно-бегающими и чуть виноватыми глазами. Снова живы, и даже никто не ранен! Выйти из огненного ада, наверно, все-таки — везение. Один из моих батарейцев, ездовой Тимофеев, сказал, что господь Бог даровал нам жизнь. Возможно, он и прав. Я потом не раз наблюдал, как солдаты при артобстрелах и бомбежках, сидя в окопчике, осеняли себя крестным знаменем, хотя единственным Богом для нас тогда был Сталин, ему и молились. Только когда смерть подступала совсем близко, о Сталине никто не вспоминал.

Передохнув, мы снова тронулись в путь, держа направление на восток. Так и брели с невеселыми мыслями по лесу, пока не натолкнулись на штаб нашего дивизиона. Радости не было границ!

Появился командир батареи старший лейтенант Веселов. Последний раз мы его видели в рваной гимнастерке, без фуражки. Теперь же он был в полной форме и, кажется, доволен собственной судьбой, докладывать мне было не о чем: все, что осталось при мне от батареи, — четверо бойцов. Он и сам прекрасно все понимал, приказал отвести нас на кухню и накормить. Пока ели кашу, Веселов рассказал, что большая часть батареи погибла или попала в плен, а почти вся наша техника осталась на поле боя.

Картина не радостная, что и говорить. В сентябрьские дни 1941 года 286-я стрелковая дивизия потерпела сокрушительное поражение. Разве только 286-я? Целые армии Ленинградского фронта оказались в окружении.

Здесь, в тихом лесу между Мгой и Назией, после первых жестоких боев, оставшись без орудий и средств тяги, мы медленно приходили в себя, ожидая дальнейшей участи. Останется ли батарея действующей или ее расформируют? На следующий день мы узнали, что батарея будет сохранена, так как знамя врагу не досталось. Скоро прибудет новое пополнение, подвезут пушки, пригонят лошадей, и мы снова будем воевать.

За последние дни мы многое узнали о Ленинградском фронте, о трудном положении Ленинграда. Невыносимо тяжело было сознавать, что наш любимый город, с его революционными и культурными традициями, с его памятниками, оказался в блокаде, что он подвергается ожесточенным артиллерийским обстрелам и бомбардировкам, что со 2 сентября его жители получают уменьшенный хлебный паек. Гитлеровские войска, выйдя к Ладожскому озеру и замкнув кольцо блокады, начали штурм города. Генерал-фельдмаршал фон Лееб был настолько уверен, что ему удастся осуществить свои преступные планы в самое ближайшее время, что даже отозвал из Франции горную дивизию «Эдельвейс» и бросил ее против мужественных защитников. Подвыпившие вояки этой дивизии предприняли психическую атаку, в бой шли с музыкой и песнями, дорогу им пробивала артиллерия и до 500 танков.

Трудно пришлось нашей 42-й армии. Ее командующий Иван Федюнинский вынужден был собрать всю артиллерию, вплоть до тяжелых 152-миллиметровых орудий, и приказал прямой наводкой бить по хваленой гитлеровской дивизии, пока от нее ничего не останется. Полевую артиллерию поддерживали форты и корабли Балтийского флота, оборонявшие главное Пулковское направление. Удар был настолько сильным, что почти вся дивизия полегла на подступах к Ленинграду. В то же время немцы получили отпор и на других участках фронта.

Нас радовало, что на фронте происходят какие-то подвижки, немцы остановлены и встречают сопротивление наших войск. Если раньше гитлеровское командование было уверено в скором падении Санкт-Петербурга (Ленинграда) и уже назначен был комендант города — генерал Кнут, а на Дворцовой площади 7 ноября 1941 года планировалось провести парад победителей, то теперь эти успехи стали призрачными. С 25 сентября немецким войскам пришлось переходить к обороне.

Конечно, обо всем этом нам стало известно позже. Узнали, что фон Лееб Гитлером смещен и назначен новый «фон», только уже Кюхлер. В конце сентября 1941 года в логове фашизма — Берлине — появляется новая директива Гитлера «О будущности города Петербурга», в которой говорилось: «Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для существования этого большого населенного пункта… Предложено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и непрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей… С нашей стороны нет заинтересованности в сохранении хотя бы части населения этого большого города».[1]

Вот такая участь была уготована Ленинграду, который предполагалось разрушить до основания, вывезти из него материальные ценности, а землю передать союзникам — финнам.

Город, однако, сражался, несмотря на невероятные трудности — голод, холод, бомбежки и артобстрелы. Сражался и Ленинградский фронт, которому помогала вся страна. В небывало трудное время ленинградская поэтесса Ольга Берггольц написала строки, которые доходили до сознания каждого защитника города — рабочего, интеллигента, солдата: