С полным организационным разгромом оппозиции отпала необходимость сохранения перед её лицом того равновесия (или зыбкого единства), которое сложилось в высшем руководстве между XIV и XV съездами и олицетворялось Сталиным и Рыковым. Для Рыкова это вряд ли что-нибудь значило. Для Сталина — очень многое. Во-первых, открывалась возможность полного подчинения себе всего высшего партийногосударственного руководства и расправы с теми, кто встанет на этом пути. Одновременно (и на этой основе) становилась реальной и другая значительно более серьезная возможность — решительно «довернуть» диктатуру пролетариата в сторону подмены её административно-командной, а затем и авторитарной системой в масштабах всей страны.
Когда две недели спустя после того, как пением «Интернационала» закончился XV партсъезд, Политбюро, собравшееся, как было обычно в то время, под председательством Рыкова, согласилось на введение временных чрезвычайных мер для преодоления обнаружившегося срыва хлебозаготовок, никто из участников заседания не задумался, что последствия принятого решения могут выйти далеко за пределы «хлебной проблемы». Кроме одного человека. Если бы кризиса хлебозаготовок 1927–1928 годов не было, то Сталину пришлось бы, как говорится, выдумать его или нечто подобное. Начавшиеся вскоре, в феврале 1928 года, споры в Политбюро по поводу применения чрезвычайных мер и их продления, быстро охватившие более широкий круг вопросов, дали возможность Сталину повести дело к выгодному для него расколу руководства, постепенной изоляции его меньшинства и укреплению рядов своих сторонников.
События политической жизни страны, её социально-экономического развития второй половины 20-х годов и особенно после 1927 года, обернувшиеся на исходе десятилетия социальной драмой сталинской «революции сверху» (развертывание насильственной всеобщей коллективизации деревни, резкое форсирование индустриализации, начало установления авторитарно-командной системы и пр.), которая оказала воздействие на весь последующий ход истории советского общества вплоть до наших дней, являются сегодня, пожалуй, одной из самых «болевых точек» в осмыслении пройденного страной пути. За короткое время появилась (и нарастает) немалая литература, посвященная их анализу. Одна из приметных её черт — дискуссионность, стремление в полемике выявить грани того времени. Это понятно. «Великий перелом» рубежа 20—30-х годов был вызван сложнейшим сочетанием многих, подчас противоречивых факторов, объективных и субъективных. При этом последние приобрели, так сказать, силовое значение. Результат борьбы внутри руководства страны в 1928–1929 годах, победа и начавшееся утверждение сталинщины были непосредственно связаны с насилием над объективным ходом развития советского общества, который нельзя было «отменить», но подвергнуть серьезным и глубоким субъективистским деформациям оказалось возможным.
Рыков, естественно, явился одной из центральных фигур борьбы внутри партийно-государственного руководства конца 20-х годов. Именно эта борьба определила основное содержание второго этапа его деятельности во главе правительства (1928–1930). Не рассматривая её историю, отметим только некоторые политические аспекты, связанные с позицией Рыкова.
Прежде всего обратим внимание на то, что острые разногласия, обнаружившиеся внутри высшего руководства в канун весны 1928 года, немалое время умышленно не выносили за пределы ЦК и его органов, хотя слухи о них уже летом получили широкое хождение. Тем не менее в речи, произнесенной в октябре на пленуме МК и МГК партии, Сталин, признав, что в ЦК «имеются некоторые, правда, самые незначительные элементы примиренческого отношения к правой опасности», категорически заявил: «В Политбюро нет у нас ни правых, ни левых, ни примиренцев с ними».
Сталин умышленно скрыл правду: борьба внутри руководства уже стала свершившимся фактом. Однако в той фазе её развития ему было выгодно сохранить келейность, в обстановке которой он настойчиво мобилизовывал силы для решающих ударов.
Как это ни прозвучит парадоксально, но сохранению такой келейности способствовала и противоречивость позиции Рыкова в данном вопросе. Выступая перед ленинградским партактивом полтора месяца спустя после упомянутой сталинской речи, Рыков говорил:
— В чем заключается работа Политбюро? В том, что мы обсуждали вопросы, спорили по ним и в результате обмена мнений выносили решения. Было бы непонятно, дико, страшно, если бы этих споров и этого обсуждения не было, если бы мы все как один думали «тютелька в тютельку». При Ильиче и при его участии мы тоже спорили друг с другом, но ничего от этого, кроме хорошего, не происходило. Вырабатывая то или иное решение, мы, разумеется, к этому решению приходили не сразу, а после известного обмена мнений и т. д. Политбюро не было бы руководящим органом партии, если бы его членам достаточно было посмотреть друг на друга, чтобы у них получилось единомыслие по всем вопросам. Вы нас выбирали в ЦК, мы были выбраны в Политбюро — для чего? Для того, чтобы мы рассуждали, спорили и решали. Но если во всех спорах видеть уклоны, то поставьте тогда куклы или манекены. Кто бы стал тогда за этих манекенов думать? Партия должна все решать и обсуждать, мы имеем право и обязаны обсуждать и спорить.
Замечательные слова, не потерявшие актуальность и по прошествии десятилетий. Недаром их вспомнили и повторили на первом Съезде народных депутатов СССР. В них выражена убежденность Рыкова, что только коллективное обсуждение, столкновение мнений, принципиальные споры могут обеспечить выработку и принятие наиболее совершенных решений. Такая убежденность была свойственна ему с первых месяцев избрания в Политбюро. Вспомним его заявление на первом после резкого обострения болезни Ленина пленуме ЦК (январь 1923 года), что для поддержки в Политбюро требуется не отказ от изложения своего мнения, а «только убедительные деловые и принципиальные аргументы».
Однако вспомним и другое его заявление, сделанное менее чем за год до только что процитированного ленинградского выступления. В речи на XV партсъезде, направленной против оппозиции, Рыков не случайно сказал о «пропасти, которая лежит между спорами в Политбюро и в ЦК и спорами на улицах и открытых собраниях». Это действительно была пропасть. Но сознавал ли Алексей Иванович, что постепенно складывающаяся практика все более замыкала споры и принятие решений вообще только в пределах Политбюро и ЦК? Так ли это было при Ленине, когда ежегодно проводился партсъезд и партконференция (а в поворотном 1921 году, кроме съезда, состоялось две конференции)? И так ли уж это было хорошо, что после XIV съезда партии дискуссии ушли с трибун высших партийных форумов, которые стали все более демонстрировать «единство позиций и взглядов»?
Сталин ловко использовал жупел — а для него это был именно только жупел — внешнего единства руководства, нежелание Рыкова, искренне убежденного в необходимости сохранения монолитности партии, выносить возникшие споры за пределы её ЦК. Тем самым Рыков и другие политические противники Сталина сразу оказались в невыгодном положении, были вынуждены вести свою борьбу в сфере действия партийного аппарата, находившегося в руках генсека, который тем временем направил его на подготовку партии к разгрому «правых».
Здесь следует отметить ещё одно обстоятельство, исходно предопределившее поражение последних. Уже не раз отмечалось, что Рыков, будучи главой правительства СССР и РСФСР, председателем СТО СССР, обладал большой реальной властью. Не нужно забывать и то, что как председательствующий на заседаниях Политбюро он занимал в определённой мере особое положение и в высшем партийном руководстве. На всех этих постах он постоянно общался с сотнями руководителей крупных и высших рангов, со многими из них (в том числе и с теми, кто вскоре, следуя за Сталиным, подвергнет его уничижительной критике как лидера «правых») он был в дружеских отношениях.
Смолоду внешне сдержанный, чуть ироничный, Алексей Иванович пронес через годы и такие свои качества, как общительность, открытость к людям, доброжелательность. Несмотря на постоянную занятость, он всегда был в людском водовороте, часто даже в краткое время домашнего отдыха. В середине 20-х годов Рыковы перебрались из Детской половины Кремлёвского дворца в здание напротив, где в так называемых «принцевых покоях» заняли пятикомнатную квартиру Сталина, переселившегося в новую квартиру (через несколько лет, после самоубийства в 1932 году жены Н.С. Аллилуевой, он обменяет эту квартиру с Бухариным). Рыковы, может, и не согласились бы с предложением Сталина о переезде, но в прежней квартире «постояльцы» порой просто не размещались.
