Человек, чьи имя и фамилия смотрят на читателя с обложки этой книги, на переломе нашего и минувшего столетий, едва достигнув 17-летнего возраста, навсегда связал свою судьбу с революционной борьбой российского пролетариата. Немногим менее двух десятилетий спустя, на другом, уже не хронологическом, а великом социальном переломе октября 1917 года, 36-летний Рыков в до отказа заполненном и прокуренном зале Смольного был назван следующим — после Ленина — при оглашении состава первого Советского правительства. Пройдет немногим более шести лет, и он станет преемником Ленина на постах председателя Совнаркома СССР и председателя Совнаркома РСФСР.

А ещё через четырнадцать лет, на исходе гулкой мартовской ночи, его вывезут из одного из дворов в центре Москвы в арестантском коробе «воронка», который, развернувшись на Большой Дмитровке (успел ли Алексей Иванович узнать, что её совсем недавно, в дни столетия гибели поэта, переименовали в Пушкинскую?), двинется навстречу его, Рыкова — ему за месяц перед тем исполнилось 57 лет, — собственной гибели.

В последний раз плотно прихлопнутая дверь «воронка» как бы отсекла предшествующие одиннадцать безысходно тягучих и вместе с тем скорых дней разыгранного 2—12 марта 1938 года трагического фарса заседаний судебного присутствия Военной коллегии Верховного суда СССР по делу «антисоветского правотроцкистского блока». Кинооператоры, наспех втолкнутые под присмотром охранников в бывший Голубой, а теперь Октябрьский зал дома Благородного собрания, ставшего Домом Союзов, еле успели прокрутить ручки своих аппаратов, направленных на скамьи подсудимых. На них — 21 человек, поразительно разных: от известных стране вождей — так было принято говорить в послереволюционные годы — и крупных большевиков до беспартийных, едва ли не далёких от политики.

Якобинский террор 1793–1794 годов оставил в памяти истории недоброе понятие — «амальгамные процессы», для которых умышленно подбирался разнородный сплав (амальгама) обвиняемых, что способствовало приведению дела к заранее предопределенному приговору. Почти полтора столетия спустя Сталин и его подручные, соединив этот прием с пыточными методами средневековой инквизиции, замыслили и осуществили судебный фарс «исторического значения», как подчеркнуто определил его государственный обвинитель, Прокурор СССР Вышинский.

Кроме двух главных обвиняемых, вокруг которых, собственно, и городился весь процесс, — бывших членов Политбюро ЦК ВКП(б), главы Советского правительства, затем наркома связи А.И. Рыкова и ответственного редактора «Правды», секретаря Исполкома Коминтерна до 1929 года Н.И. Бухарина, руководившего перед арестом газетой «Известия», а также члена Политбюро и секретаря ЦК партии в 1919–1921 годах, впоследствии крупного дипломата Н.Н. Крестинского, — из тюремных камер были извлечены и подвергнуты соответствующей обработке десятки, а может, и больше арестованных. О том, какой она была, теперь имеются убедительные данные. В частности, согласно показаниям бывшей начальником санчасти Лефортовской тюрьмы НКВД Розенблюм, в санчасть доставлялись многие арестованные в тяжелом состоянии после избиений. «…Крестинского с допроса доставили к нам в санчасть в бессознательном состоянии. Он был тяжело избит, вся спина его представляла сплошную рану».

Ломая подобным образом волю людей, шантажируя и обманывая их, следователи, предводительствуемые Ежовым, в конце концов подобрали группу «обвиняемых». На скамью подсудимых были посажены бывший председатель Советского правительства Украины Х.Г. Раковский, секретарь ЦК Компартии Белоруссии В.Ф. Шарангович, руководители Узбекистана А. Икрамов и Ф. Ходжаев, вчерашние наркомы — внешней торговли А.П. Розенгольц, земледелия М.А. Чернов, финансов Г.Ф. Гринько, лесной промышленности В.И. Иванов, — другие работники различных рангов (И.А. Зеленский, С.А. Бессонов, П.Т. Зубарев, В.А. Максимов-Диковский). Рядом с ними оказались московские врачи И.Н. Казаков и почти семидесятилетние Л.Г. Левин с Д.Д. Плетневым, личный секретарь М. Горького, после смерти писателя директор его Дома-музея П.П. Крючков» Сюда же, за загородку, отчуждавшую подсудимых от внешнего мира, конвойные ввели своего бывшего высшего начальника, заместителя председателя коллегии ОГПУ, позже — в 1934–1936 годах — предшественника Ежова на посту наркома внутренних дел Г.Г. Ягоду. Неподалёку посадили и секретаря этого наркомата П.П. Буланова. Кстати, именно ему в начале 1929 года было поручено руководство выполнением особо важной акции — секретного вывоза находившегося в ссылке в Алма-Ате Троцкого к черноморскому побережью, в Одессу, и депортации лидера «левых» на пароходе «Ильич» из СССР в Турцию…

Зычный голос коменданта судебного присутствия — его функции выполнял начальник внутренней тюрьмы НКВД Миронов — возвестил: «Суд идёт!» К столу на дощатой эстрадке вышли, сверкая ромбами в петлицах воротников гимнастёрок, председатель Военной коллегии Ульрих, его заместитель Матулевич и член коллегии Иевлев, игравшие роль «состава судебного присутствия». Подле них взгромоздился за меньшим столом Вышинский.

Зловещее представление началось. Полторы недели спустя Рыков в последний раз услышит, как скрипуче-безразличный голос Ульриха произносит его фамилию: …Рыкова Алексея Ивановича, 1881 года рождения… к высшей мере уголовного наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества…

О мартовском трагическом фарсе 1938 года ещё будет сказано в соответствующей главке этой книги. Сейчас же он оказался в центре введения к ней не только (и даже не столько) для того, чтобы обозначить трагический конец Рыкова, безысходность последних дней его сопроцессников. Ныне, хотя и не разом, все они — за исключением Ягоды — посмертно признаны невиновными, а честные имена коммунистов возвращены партии. Но только ли ради личной расправы с ними городилась ложь судебного процесса?

На обложке этой книги стоит слово «время». Как это ни покажется поначалу неожиданным, именно социальное время, точнее его правда, и есть первая жертва зловещих политических процессов 1936–1938 годов. Уничтожая Рыкова и других сподвижников Ленина, Сталин стремился вытравить из общественного сознания и их время, стереть подлинную историю революции и развития советского общества, продиктовать её заново, окрасив в, так сказать, собственные тона.

Физическое истребление тех, кто бок о бок с Лениным шел к революции и вместе с ним начинал созидание нового общества, вне всяких сомнений, было одной из основных задач Сталина, поддержанного сложившимся к 1937–1938 годам его ближайшим окружением. Недаром из семи членов Политбюро ЦК партии, действовавшего после кончины Ленина, в 1924–1925 годах, ненасильственной смертью умер только один Сталин. В 1936 году, опередив расправу, застрелился М.П. Томский, через несколько дней были расстреляны Г.Е. Зиновьев и Л.Б. Каменев, в 1938 году — Н.И. Бухарин и А.И. Рыков. Два года спустя, в 1940-м, пришел черед и Л.Д. Троцкого, лишённого в 1932 году гражданства СССР и объявленного в 1936 году, по существу, вне закона. После неудачного обстрела его мексиканского дома дело обошлось все- таки без пуль: внезапный удар альпенштоком (ледорубом) раскроил затылок автора очередной разоблачительной книги — «Сталин», — которую он не успел дописать.

Но просто физически уничтожить их Сталину было недостаточно. В общем-то, в той обстановке террора, который захлестнул страну, это было не так уж и трудно. По некоторым современным осторожным предположительным подсчетам, в 1937–1938 годах было репрессировано 4,5–5 млн. человек. Примерно около миллиона (!) из них тогда же приговорили к расстрелу. В море народных жертв каждый из осуждённых на главных политических процессах был лишь миллионной долей, каплей человеческого потока, навсегда исчезнувшего в подвалах НКВД или рвах «своих» Курапат — подобные места были спешно устроены не только под Минском.