Лесная гуща стонет, дрожит от потрясения.

Молния разума убийственно сверкает.

Гром раскатывает горы горя.

Чудовищным призраком, обросшим седым мохом и сучьями, носится косматый вихрь, похожий на обезумевшего старого Хорта.

Жуть леденит кровь.

— «Хорт, Хорт», — тихо проносится где-то над головой голос дыхания любимой: «Хорт, Хорт»…

— Слышу… Да… — мгновенно отвечает он, с ужасом наблюдая за косматым вихрем седых волос старого Хорта, сумасшедшего с веревкой на шее Хорта.

И снова нож. в сердце — молния.

И снова удар в голову — свирепый гром.

Гррррр…

Конец мира? Вот..

Нет…

Еще нет…

Еще секунда жизни.

Еще голос утешения:

— «Хорт, Хорт»…

В бурнопламенной фантастической пляске сошлись в общую кучу, слились в один хоровод все пережитые Хортом события за все сорок девять лет, и, быть может, в последний раз в последнем безобразном кривлянии хотели показать ему всю панораму его человеческого прошлого, в чем он силился разобраться, в чем желал найти оправдание своего разумного существа, в чем видел, стремился увидеть смысл бытия…

Но не сгорбился от ударов и ужасов Хорт.

Не склонил гордой головы перед взмахом неминучей гибели.

Не поддался страшному, чудовищному, косматому вихрю — старому Хорту.

Не смутился уничтожающей мерзости хаоса своего нелепого прошлого, когда в бухгалтерии служебную уборную чистил и не знал, что то время и долго после — юностью называлось, светлой юностью; когда потом, раздавленный бедностью, горем, унижением, безысходностью до могилы, с веревкой в кармане, пьяный, измызганный дошел…

Не испугался ножа к горлу приставленного.

Не дрогнул в мучительной борьбе двух Хортов, двух разных враждебных жизней.

Претерпел все ужасы бессмысленного горения во имя высшей воли, высшего разума.

И вот…

Кончилась ураганная гроза — кончилась борьба двух Хортов…

Спасение пришло!

Победил второй, новый, юный, сияющий Хорт, преисполненный любви и жажды жизни.

Радугой, бриллиантовой радугой после дождя одиночества обвил он свою высокую взнесенную голову.

И вот…

Воссолнилось снова солнце на безоблачном небе, снова бирюзовым покоем вздохнула грудь, снова продолжался тихий, безмятежный день и только крупные радужные капли, как серьги алмазные, висели на ушах ветвей и говорили о прошлом…

Да вывороченные с корнями мирно лежали старые лесины, напоминая конченное.

— «Хорт, эй, Хорт», — ясно, четко, счастливо, но еще неуверенно разнеслось за плечами.

Хорт вылез из дупла, отряхнулся, расправил окоченевшие кости, с неизменной улыбкой посмотрел вслед ушедшему урагану, вышел на солнечное место, взглянул на небо, на царственное спокойствие вокруг, на упавшие деревья, на радугу, прислушался, сел на пенек, снял кэпи, ружье к пеньку прислонил, потер лоб мокрой травой, прокашлялся, вздохнул глубоко полной грудью, ворот рубахи расстегнул, медленно достал табак, трубку, медленно закурил.

С горы далеко было видно вокруг.

Голубой змеей ползла лесная речка, утопая в цветущей зелени.

Гигантские волны изумрудных гор застыли в океане солнечного покоя.

Ничто вокруг не скрывало торжественной радости спасения от грозного нашествия свирепой бури.

Все слилось в едином гимне счастья сочного ощущения жизни.

Всему спасшемуся даже ясно казалось, что страшное прошлое произошло к лучшему, к совершенному, к изумительному.

Никому и ничему не было жаль неустоявших в борьбе, — напротив все кругом сознавало и очень радостно, что очистительная гибель слабых и отживших — дивный порядок.

Что главное — приятно спастись и чувствовать себя сильным, устоявшим в борьбе.

Вдруг Хорт увидел внизу, под горой, как из опушки заречного леса вышел матёрый медведь, направился к речке, напился воды, переплыл на другой берег и зашагал в гору, в сторону- Хорта.

Хорт достал медвежьи патроны, вложил в свою централку, стал ждать бурого врага, не вставая, и только, на всякий случай, надел кэпи, но курить он не переставал.

Медведь шел напрямик к охотнику — это было слышно по треску и легкому фырканью.

Не доходя почти на выстрел расстояния, медведь остановился, зачуяв близость жертвы, и наконец Хорт увидел, как зверь поднялся на дыбы, и, обнюхивая воздух, стал разглядывать охотника, также поднявшегося на ноги.

Хорт спокойно ждал, не расставаясь со своей улыбкой, покуривая.

Медведь подошел еще поближе и снова вскочил на дыбы, скрестив громадные лапы.

Хорт ясно увидел, что никакого на этот раз врага в медведе нет — зверь, повернув на бок голову, с очевидным любопытством разглядывал редкого зверя.

Хорт опустил ружье.

Где-то в стороне запикала рябчиха.

Жук прожужжал под ногами.

Две пары упорных звериных глаз решили мирно разойтись.

Медведь, удовлетворенный зрелищем, опустился и зашагал, похрапывая в сторону, от приятной встречи.

Хорт снял кэпи и снова сел на пенек, прислонив к коленям ружье, продолжая трубку.

Он был очень доволен, что все обошлось без кровавых недоразумений, так как более благоприятного случая для мирной встречи не было.

Хорт решил тронуться в путь, к своей лодке, чтобы к ночи дойти до реки, переночевать на берегу, у костра, и завтра утром отправиться домой.

По дороге он встретил глухариный выводок, но и на глухарят не поднялась сегодня мирная рука: всеобщий праздник торжества сильных убедительно действовал.

Хорт прибавил шагу, ощущая прилив бодрости.

Спелая, крупная малина, встречавшаяся всюду, утоляла жажду.

С фурканьем вылетали из малины рябчики и ловко прятались в еловых вершинах.

С ветвей падали алмазные серьги.

Всюду попадались грибы: белые, красноголовики, обабки, синявки, грузди, рыжики.

Столько блага было рассыпано вокруг на великие пространства — для кого? Зачем? Неизвестно.

Ни единого человека нельзя, невозможно хоть где-нибудь встретить здесь. Никого.

Только по реке кой-где на далекие расстояния ютятся поселки — таков север.

И все это беспредельно нравилось Хорту; часто ему даже казалось, что не будь именно такого дикого, безлюдного, но насыщенного величием севера — не было бы в жизни ни глубины, ни мудрости, ни грандиозности, ни легенд.

Хорт космически был слит с севером.

Жил его жизнью, смотрел его глазами, думал его мудростью, рос его ростом, бился его сердцем, любил ждать осенью зиму, зимой весну, весной лето, летом осень, любил всех зверей, птиц, растения, лес, всю видимую и невидимую животину, сам себя не отделял от крапивы или глухаря, от солнца или лесного ручья, от жужелиц или озерных водорослей.

Не раз об этом Хорт вечерами перед сном рассказывал Наоми, тоскуя о своем севере, о своей земле, родившей его, о дочери севера — Чукке.

Поэтому Наоми, заранее насыщенная волнующими знаниями о севере, заранее любившая родину Хорта, быть может помимо всего другого, так нестерпимо тянуло сюда…

Обо всем этом раздумывал Хорт, пока наконец не подошел к потайному прибрежному месту, где в маленьком мы-сочке была спрятана его лодка.

Убедившись в ее благополучии, он развел костер и поставил чайник с ключевой водой.

Выкупался в реке, прилег к костру, закурил, достал из кармана блок-нот, карандаш и начал писать:

«Подруга любимая, Наоми.

За эти пять дней, что скитаюсь один я в лесу, у реки, за эти пять эпох великого времени много множество раз брался я за карандаш, чтобы ответить тебе, но не мог…

В борьбе горел я, дух был объят пламенем ярости смертной встречи одного Хорта с другим. Победил я — новый, второй, юный, твой Хорт, друг твоей юности. Теперь я спокоен за себя и пишу эти строки на берегу своей реки, у костра. С неба смотрят молодой месяц и вечерняя звезда. Они согласны со мной: спокойствие да не оставит меня до конца. Чукка и Рэй-Шуа знают, что жизнь есть жизнь, и не осудят меня. Мне только чуть стыдно своих седых волос и заржавленных морщин на лбу. Но что делать — кому остается дожить немного более года — поздно красить волосы и заниматься массажем; это скучно к тому же. Я никогда не умел следить за своей внешностью. И ты, Наоми, должна помнить об этом — здесь трудно остаться франтом. И ты не забудь — я постарел, подурнел, опустился. Правда, годы мои — сорок девять лет, не такие страшные, но все же я — старик; хотя и, как говорит Рэй-Шуа, „профессорский пейзаж“ у меня.