— Здравствуйте, Гела, — сказал он и поцеловал девушке руку.

— Откуда вы знаете мое имя? — удивилась она.

— Его можно прочесть на любой цирковой афише, а они расклеены по всему городу.

Девушка вспыхнула и сердито спросила:

— Ну, а вы кто?

— Несостоявшийся помещик, разорившийся издатель, изгнанный из университета профессор, — с некоторой бравадой весело ответил он.

— Как ваше имя? — насторожившись, спросила Гела.

Помонис назвал себя, и Гела воскликнула:

— Как, вы тот самый профессор Помонис — редактор знаменитой газеты «Время»?

— Я, — осторожно ответил он, — действительно профессор Помонис, и я редактировал «Время».

— Господи, как хорошо, что я узнала об этом только сейчас, — призналась девушка, — если бы вы сказали тогда в цирке… я бы так волновалась, что могла случайно промахнуться и попасть в вас, — говорила она, с откровенным любопытством разглядывая Помониса. — А что же вы теперь намереваетесь делать?

— Служить вашим ассистентом, — беззаботно отозвался Помонис.

— Нет, нет, — решительно сказала Гела, — я никогда больше не смогу стрелять в щит, если вы будете около него стоять. Давайте подумаем, надо найти какой-то выход.

— Идет, — также беззаботно отозвался Помонис, — только давайте подумаем втроем. — И привычным движением он вытащил из жилетного кармана и поставил на стол между бокалами маленькую терракотовую обезьянку с протянутыми вверх передними лапками.

Гела внимательно посмотрела на обезьянку и серьезно сказала:

— Если этот ваш друг всегда дает такие хорошие советы, то вы не зря носите его с собой.

— Что вы имеете в виду? — недоумевающе спросил Помонис.

— Мой погибший товарищ, — медленно проговорила Гела, — был очень способный человек. Он не только работал моим ассистентом, но и готовил замечательный номер — дрессированные обезьяны. Катастрофа произошла, когда дрессура была доведена только до середины. Осталась труппа обезьян. У нас во всей стране нет второго дрессировщика. Очень обидно отдавать этих обезьян — уже наполовину артистов — в зоопарк. Вы доведете дрессировку до конца и создадите такую программу, которую еще никто не видел.

— Почему вы думаете, что я смогу это сделать? — пробормотал крайне озадаченный Помонис.

— Профессор Помонис может все! — твердо парировала Гела.

— Хотел бы я хотя бы наполовину так в это верить, как вы, — пробормотал Помонис и громко спросил: — Ну, хорошо, допустим, что так будет. А деньги на покупку обезьян?

Но Гелу уже ничем нельзя было смутить.

— Вдова моего друга не возьмет с нас слишком дорого, особенно когда узнает, что обезьянки не попадут в зверинцы. У меня есть деньги для первого взноса. Номер безусловно будет пользоваться успехом, и мы быстро сможем расплатиться.

— Мы? — тоже став очень серьезным, спросил Помонис.

— Да. Мы, — секунду помедлив, твердо ответила Гела и сразу же, словно торопясь, спросила: — Как же все-таки получилось, что вы остались без работы?

— Я очень старался, — возвращаясь к прежнему тону, сказал Помонис — А как бы я иначе, встретился с вами?..

Тогда он отделался шуткой, но сейчас память упрямо возвращала ему давнопрошедшее…

— Я безмерно огорчен, что повод, доставивший мне удовольствие познакомиться с вами, профессор, столь неприятен для нас обоих, — мягко говорил высоколобый человек в блестящем жандармском мундире. — Увы, у правительства не было другого выхода. Вы уже не раз получали предупреждения. Министр внутренних дел проявил поистине ангельское терпение. С сегодняшнего дня ваша газета, которую я так высоко ценю, закрывается, — закончил он, беспомощно разведя холеными руками.

— Могу я узнать, за что? — холодно осведомился Помонис. — Ведь в газете ничего не писалось о политике. Может быть, вы находите ее безнравственной?

— Что вы, что вы! — с непритворным возмущением воскликнул генерал, совершенно выпрямляя и без того стройный стан. — Напротив. Ваша газета высоконравственная. Не скрою, я с удовольствием читаю ее по вечерам в семейном кругу. Моя жена и дети в восторге от вашей газеты. Вчера, когда за ужином я сообщил супруге о решении правительства закрыть газету, мой младший сын даже расплакался. Ему было очень обидно, что он так и не узнает, чем кончатся удивительные приключения капитана Фагерата.

— Тогда что же послужило причиной? — тем же тоном спросил Помонис.

— Видите ли, — доверительно наклонился к нему генерал, — как это ни странно — именно нравственный облик вашей газеты. Она слишком высоконравственная для массового читателя.

Помонис с недоумением откинулся в кресле и положил руку на край резного письменного стола.

— Да, да, — также доверительно продолжал генерал, — ужас настоящего времени — terror præsentis, как говорили римляне, — заключается и в том, что широкие массы народа еще не подготовлены для такого всеобъемлющего, безбрежного гуманизма, который проповедуете вы в вашей газете. Высокие идеи такого гуманизма понятны лишь таким, как мы с вами, и другим представителям мыслящей интеллигенции. А потом эти ассоциации…

При этих словах Помонис улыбнулся, но генерал продолжал, не заметив или сделав вид, что не заметил этой улыбки.

— Не подготовленные к этим идеям широкие массы воспринимают их в искаженном виде. Это приводит их незрелые умы к чудовищным претензиям, а их самих к потере лояльности, даже к враждебным действиям против правительства. Всему свое время, господин профессор, всему свое время. Гуманизм в массы народа надо вносить постепенно, давая идеям его хорошо перевариться. Иначе можно только принести вред, как если бы истощенного голодом человека сразу обильно накормить, — с оттенком менторства, хотя и не без почтительности закончил генерал.

— А пока что, — не скрывая насмешки, ответил Помонис, — надо усиливать, как вы выразились, ужас настоящего времени. Недостаток гуманизма возмещать насилием, как недостаток пищи — плетью.

— Мне очень жаль, — утомленно проговорил генерал, — что вы так превратно истолковали мои слова, господин профессор. Люди вашего круга, как правило, сохраняют лояльность. Вы — редкое исключение. Вам не кажется это странным?

— Ничуть. Единообразие этой лояльности просто результат страха. На самом деле люди думают и чувствуют по-разному.

— Мысль не новая, — тонко улыбнулся генерал, — что-то в этом духе писал еще в XVIII веке Монтескье.

— Да, конечно, — зло сказал Помонис, — как не нова и тирания. Как не новы и попытки заставить людей при помощи страха быть или казаться одинаковыми. Одинаково безликими. Благодарю вас, господин генерал. Я вынес кое-что полезное из нашей беседы.

— Мне бы очень этого хотелось, — вздохнул его превосходительство, — от души надеюсь встретиться с вами, господин профессор, при более благоприятных обстоятельствах.

— Это не исключено, — пробормотал Помонис, покидая огромный кабинет с суетной помпезной лепниной на потолке. Он отодвинул тяжелую бархатную портьеру, прикрывавшую дверь… Но что там за этой портьерой?

Его рука слегка раздвинула вдруг ставший потертым бархатный занавес, за ним оказалась арена цирка. Да, начались «Нотные герлс», — значит, следующий номер его. Семь девушек в длинных алых плащах, пританцовывая, выстроились перед человеком во фраке. Он сидит неподвижно, а под ногами у него плоский ящик с семью белыми педалями, напоминающими гигантские рояльные клавиши. Девушки сбрасывают плащи на арену и оказываются в коротких блестящих трико, на каждом из которых черным вышита соответствующая нота — «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си». «Пианист» по очереди нажимает ногой клавиши, и девушки также по очереди выдвигаются вперед, для начала пропев соответствующую ноту, а затем жонглируют, или танцуют, или исполняют какую-нибудь песенку. Когда пианист, якобы случайно, нажимает одновременно несколько клавиш, поднимается невообразимый шум и гам… Помонису искренне жаль этих вовсе не бездарных девчонок, которым приходится зарабатывать на хлеб насущный такой пошлятиной. Но вот девицы, снискав жидкие аплодисменты и подхватив алые плащи, убегают с арены, обдав стоящего в проходе Помониса запахом пота и дешевой пудры. Напыщенно раскланиваясь и пятясь задом, удалился и «музыкант». Униформисты утащили с арены его ящик. Шталмейстер торжественно объявил: