Саня соорудил из ящика для макарон вполне приличную конуру для Рыжика, надел ему мягкий брезентовый ошейник; взамен своего брючного ремня раздобыл где-то длинную цепочку. Один ее конец прикрепил к ошейнику, а другой — к колышку возле конуры. Рыжик тут же спрятался в конуру и на протяжении всего вечера из нее не показывался. Постепенно успокоились и вернулись к своим обычным занятиям все собаки и кошки и вообще все пернатые и четвероногие обитатели лагеря, все, но не Клеопатра. Она не закричала дурным голосом и не забралась на дерево при виде Рыжика, как другие кошки. С того самого момента, как Рыжик на руках у Сани торжественно въехал в лагерь, и до того, как спрятался в своей конуре, Клеопатра молча, на расстоянии всего нескольких шагов лежала и смотрела на лисенка. Вначале лисенок, еще на руках у Сани, тоже пристально посмотрел на Клеопатру. Глаза у обоих были одного и того же зеленого цвета, только у Рыжика узкие и длинные, а у Клеопатры круглые и огромные — гораздо больше, чем у Рыжика, хотя сама она была раза в три меньше лисенка. Сын нашего фотографа восьмилетний Коля и мой Миша поставили перед конурой Рыжика миску с молоком, а на фанерке положили кусочки сырого мяса. Клеопатра медленно, но очень непринужденно подошла к конуре, в глубину которой забился лисенок, и, грациозно полакав немного молока и отведав мяса, так же не спеша удалилась.

Работавший в экспедиции зоолог и остеолог профессор Чалкин сказал, чтобы мы не трогали лисенка, что он должен здесь адаптироваться, привыкнуть, и тогда можно будет постепенно начать его приручать. А еще, что на людях он все равно не будет есть, по крайней мере первое время. Поневоле пришлось оставить лисенка в покое, но через несколько часов, ночью, он сам задал нам жару. После того, как совсем стемнело и лагерь затих, Рыжик, видимо, выбрался из своей конуры и, после безуспешных попыток освободиться от цепи, стал жалобно тявкать. На это тявканье прибежали из леса еще лисицы, не знаю уж сколько, но мне показалось, что их было множество. Они уселись вокруг Рыжика и стали, выражая ему сочувствие, тоже тявкать, да еще как громко! Во всяком случае, когда я выскочил из своей палатки, то увидел в лунном свете, как бесшумно скользнули в темноту несколько изящных силуэтов. В погоню за ними припустились наши щенки — толстый, неповоротливый Шарик и более ловкий, хотя и кривоногий Пиля. Только никого они не догнали.

Зато другие обитатели лагеря реагировали на появление лис очень бурно. Куры и утки с криком выскочили из палаток и разбежались кто куда. Саня, Чалкин, Зденек, Георге и я принялись их ловить. Поднялся страшный шум. В довершение всего откуда-то из глубины лагеря раздался истошный вопль петуха и чьи-то глухие проклятия. Я пошел на этот шум и, посветив фонариком, увидел Робеспьера, запутавшегося одной лапой в дремучей бороде Вадима, все еще спросонок не понимавшего, что же тут, собственно, происходит. Вадим, наконец, выдернул лапу Робеспьера из своей бороды и вскочил на ноги. Даже при свете электрического фонарика было видно, каким мрачным, мстительным огнем горят его глаза. Робеспьер тут же исчез в темноте и затих. Мы вместе с Вадимом побежали помогать ловить кур и уток. Все куры оказались уже на месте, а вот палатка, в которой жили утки, почему-то повалилась. Уток нам пришлось временно сажать в экспедиционный фургон. Так как утки отчаянно крякали, то находить их даже в темном лесу было не так трудно. Вдруг Чалкин спросил меня:

— Скажите, пожалуйста, как вы предполагаете, какое количество уток живет в нашем лагере?

— Не знаю точно, — ответил я, — но примерно десятка два, два с половиной.

— Я тоже так думал, — неуверенно проговорил Чалкин, — но вот что странно. Я сам лично поймал не менее двадцати уток и посадил их в фургон. Даже если у других ловцов производительность ловли и ниже, что в общем-то очень маловероятно, то все равно нас шестеро, значит, все утки уже давно должны были быть пойманы.

Я тоже удивился. Мы с Чалкиным довольно долго обсуждали это загадочное явление, пока не догадались подойти к фургону и обойти его со всех сторон. Тут все и выяснилось. Мы ловили уток и сажали их в фургон, приоткрыв задний тент, а они сразу же перебегали по полу через весь фургон и выскакивали в плохо закрытое оконце в передней стенке. Пока мы его закрывали и окончательно переловили всех уток, стало рассветать. Я довольно сурово предложил Сане отнести лисенка в лес и там выпустить, но Саня так умоляюще на меня посмотрел, что пришлось согласиться оставить Рыжика в лагере, при условии, что он больше не будет затевать никаких ночных скандалов. Это решение всех удовлетворило, особенно Саню и мальчишек. Саня недолго думая взял Рыжика на руки, причем вид у лисенка был самый безмятежный и ласковый, и вместе с конурой перетащил его к себе в палатку. Коля и Миша, между прочим, преспокойно проспали весь этот первый ночной переполох и потом очень сердились, что мы их не разбудили. Коля даже решил, что мы их разыгрываем, а на самом деле ничего и не было. Убедили его только поваленная палатка да сидящие в фургоне утки.

Рыжик постепенно приручался, однако назвать его поведение последовательным было никак невозможно. То он был ласковым и веселым, то вдруг становился угрюмым и совершенно неожиданно начинал кусаться. Многие из нас на руках и на ногах имели следы внезапной смены Рыжикиного настроения. А верховный шеф — Саня был весь покрыт укусами. Руки у него были такие, как будто он поиграл в волейбол ежом вместо мяча. Это, впрочем, не мешало лисенку и Сане быть очень довольными друг другом. Если Саня уходил надолго — в село или на разведку, лисенок отчаянно скучал, ничего не ел, а ночью жалобно тявкал. Когда Рыжик капризничал, Саня, разговаривая с ним совершенно как с человеком и тратя на это уйму времени, обычно все же убеждал Рыжика или приходил с ним к компромиссному решению.

Однажды Зденек осторожно спросил Саню:

— Как у тебя хватает терпения столько уговаривать Рыжика?

— А ты как думал? — отозвался Саня. — Силой, что ли, с ним надо? Вот один поэт писал, что он зверей, как наших братьев меньших, никогда не бил по голове. Так-то. А если будешь бить по голове, ничего, кроме вреда, не получится, хоть и убеждай, что для их же блага. И меньший брат и зверек возненавидят тебя и будут правы.

— Это все у вас так думают? — осведомился Зденек.

— Все, кто вообще умеет думать, — довольно неопределенно ответил Саня.

Как бы там ни было, Рыжик становился все более ручным, но, к сожалению, скандалы в лагере не прекратились.

Один из самых загадочных и часто повторяющихся скандалов был связан со щенком Шариком. Шарик пришел в лагерь неизвестно откуда. Это был тощий щенок, серый, с большим светло-желтым пятном на морде. Таким желтым, что на его фоне один глаз, находившийся как раз в центре пятна, казался чуть ли не вдвое больше другого.

Как пришел Шарик, так сразу же разлегся у печки под навесом, как будто всю жизнь провел в нашем лагере. Вскоре он разъелся, стал толстым и еще более добродушным. Шарик и другой щенок — Пиля с важным видом по утрам провожали нас на городище, где велись раскопки, вечером встречали на опушке леса. Несколько раз щенки сердито гавкали, как будто принимая нас за чужих, чтобы показать, что они службу знают, и только потом с радостным визгом кидались навстречу. Шарик был очень добрым, но невоспитанным. Если к нему наклонялись, то он подпрыгивал и норовил лизнуть в щеку, а то и прямо в губы.

Васька тоже появился в лагере неожиданно. Как-то под вечер в терновнике, у одной из палаток, раздался отчаянный писк. Коля вытащил из куста взъерошенного подраненного дрозда. Может быть, ему удалось удрать от кошки или ястреба, а может, подбили его из рогатки какие-нибудь ребята. Коля и Миша перевязали ему крыло, а потом целыми днями ловили кузнечиков и наперебой мизинцами засовывали их дрозду глубоко в горло. Дрозд таращил глаза, давился, однако поглощал кузнечиков в неимоверном количестве. Скоро крыло у него зажило, перья стали гладкими и блестящими, но дрозд не улетал. Жил в лагере. Весело распевал, сидя где-нибудь на ветке. Когда мы завтракали или обедали, Васька-дрозд помещался на плече то у Коля, то у Миши. Вежливо ждал, когда и ему что-нибудь перепадет. Очень любил, когда я печатал на машинке. Васька тогда садился на металлическую мерную линейку каретки и, пока я печатал, переезжал вместе с кареткой то вправо, то влево. Он никогда не мешал мне печатать, гордо катаясь на каретке, наблюдал за моими пальцами и лишь иногда, склонив голову набок, круглым своим глазом, как мне казалось, то с иронией, то с одобрением поглядывал, что там за черные буквы получаются на белой бумаге.