— Это не делает чести вам! — грозно отчеканил Чалкин, подняв кверху указательный палец.

— Ну, хорошо, хорошо, — поспешно покорился я, — мы еще устроим специальный суд чести надо мной, и я заранее признаю себя виновным, но пока что надо спасать положение. Помогите!

— Сделаю все возможное. Займусь поисками, — смягчаясь, ответил Чалкин.

Несколько дней он действительно рылся в своих бесконечных архивах, листал разные книги, но, увы, так ничего и не нашел.

Мне пришлось объяснить Вере, что есть высшие народнохозяйственные соображения, по которым данные о замечательном эксперименте со скифской лошадью не могут быть опубликованы. Я специально подобрал для Веры другой, довольно интересный вопрос и ответ, которые были опубликованы и, кажется, вполне удовлетворили Веру. Так что в конечном счете она, как думается, не осталась внакладе.

В августе в нашем лесном лагере стало еще уютнее, чем раньше. Звери и птицы прижились и совершенно привыкли к нам и друг к другу. В августе дни еще очень жаркие, а ночи стали длиннее, темнее и холоднее, звезды ярче. Все чаще в центре лагеря, в круге между палатками, по вечерам стал вспыхивать костер. Почти все птицы и многие зверьки к вечеру засыпали, щенки и кошки тоже. Зато для других, как, например, для Рыжика, для моих сонь активная жизнь начиналась именно с темнотой. Когда я усаживался у костра, сони, ставшие особенно ручными после ухода их подросших детенышей, неторопливо вылезали из кармана моей куртки. Они сладко потягивались, шевелили почти голыми ушками, глядели на огонь немигающими круглыми глазами, быстро и тщательно умывались и причесывались, а потом хлопотливо принимались бегать то по мне, то по кому-нибудь другому из сидящих у костра, то по траве. Временами они надолго исчезали среди веток деревьев, откуда доносился только их мелодический протяжный свист и шорох листвы. Возвращались они в свой берет обычно уже под утро, когда все в лагере крепко спали.

Каких только песен не наслушаешься темными августовскими вечерами в нашем лесном лагере — русские, украинские, молдавские, румынские, болгарские, чешские, гагаузские, веселые и грустные, иронические и гневные, шуточные, словом, всякие. Вечерами у костра пели все, но, конечно, лучше всех Георге и вообще наши молдаване. Звучен, красив романский язык, мелодичны его напевы, молдаванам присущи природная музыкальность, артистичность, изящество манеры исполнения. После молдавских песен многие из наших студенческих шуточных вдруг начинали казаться не смешными, а какими-то жалкими, искусственными, суррогатом песни…

Раскопки все еще шли полным ходом. Каждый день приносил все новые и новые находки, а интерес несколько спадал. Пока что шло накопление количества уже известных, уже понятных, уже открытых нами вещей и остатков древних славянских сооружений. Кое-кто из новичков стал откровенно скучать. Черновая работа: мойка и шифровка керамики, обработка костей и других массовых находок, описи — все это шло своим чередом, требовало времени и сил, а вот открытие новых, еще загадочных, а потому особенно интересных сооружений и вещей приостановилось. Более опытные археологи относились к этому спокойно — знали, что и количественное накопление очень важно, да еще знали твердо коварный и великодушный экспедиционный закон: очень часто самые интересные, самые волнующие открытия делаются в последние дни работы, когда и времени и денег в обрез, да и погода уже не та, и только терпеливый труд побеждает в конце концов. Кстати сказать, так случилось и в ту осень, но это особый рассказ. Мы пока что терпеливо ждали. Хотя, конечно, на всех уже начала сказываться усталость — шел четвертый месяц нашей работы.

Мирное течение экспедиционной жизни было неожиданно нарушено посреди одной из августовских ночей. Я проснулся от каких-то диких, непонятно кем издаваемых завываний. Быстро оделся и выскочил из палатки. Лунный потрескавшийся шар висел прямо над валом городища напротив нашего лагеря. Я увидел стоящую возле стола под тентом группу людей, из центра которой и раздавалось это странное завывание. Подошел. Незнакомый высокий и плечистый парень лет восемнадцати — двадцати, дрожа мелкой дрожью, крепко держался левой рукой за руль велосипеда, а правой делал какие-то странные движения, как будто отмахивался от досаждавших ему мух и комаров. В довершение всего он тихонько подвывал, иногда переходя на вопли, один из которых и разбудил меня. Парня поддерживал за трясущиеся плечи Зденек. Вадим пытался напоить его водой из кружки. Саня, сложив руки на груди, как Наполеон, мрачно и безмолвно наблюдал эту сцену. Из дальней темной палатки выскочили и побежали к нам, переругиваясь на ходу, Георге и Турчанинов.

— А я тебе говорю, — кричал Георге, — что человек такие звуки издавать не может!

— А это, по-твоему, кто? — насмешливо спросил Турчанинов, указывая на парня.

— Это, — ни секунды не промедлив, отпарировал Георге, — это разве человек? Оболтус это, а не человек!

Турчанинов развел руками, а парень, при виде двух новых слушателей, стал подвывать еще громче.

— Секи мигалки! — сумрачно произнес вдруг Саня, выдвигаясь из тени.

— Как псевдоним?

Парень, уставившийся во все глаза на Саню, неожиданно перестал дрожать и пробормотал тонким голосом:

— Петрик.

Саня стал задавать наводящие вопросы. Парень, загипнотизированный сумрачным взглядом Сани, довольно внятно отвечал, иногда, впрочем, норовя снова сбиться на завывания. От этого его быстро отвращал Саня, молча поднося к его носу кулак. Горестная и несколько фантастическая история, которую рассказал Петрик, заключалась в следующем: проводив после танцев в клубе девушку из соседнего села, Петрик на велосипеде поехал в свое родное село. Когда он проезжал по узкой лесной дорожке, из-за дерева протянулась громадная черная рука и схватила его за руль. Петрик упал, но благодаря своему необыкновенному самообладанию успел спастись, даже прихватив при этом свой велосипед. Вот так он мчался что было духу, пока не добежал до нашего лагеря. Здесь силы оставили его.

Закончив рассказ, Петрик, видимо, вспомнив все пережитое, снова потерял способность к членораздельной речи и стал завывать, правда, потише прежнего. Добросердечный Зденек, а потом и мы все по очереди предлагали ему различные варианты дальнейших действий: пойти спать в какую-нибудь из наших палаток, продолжать путь в родное село, вернуться в село к девушке, вместе с нашим провожатым добраться до своего или ее села. На все эти предложения Петрик весьма энергично отрицательно качал головой и взвизгивал.

В конце концов решительный Саня лично отвел Петрика в свободную хозяйственную палатку. Петрик брел за ним, ни на секунду не выпуская из рук велосипеда.

Посмеявшись над ночным происшествием, мы разошлись по своим палаткам и снова уснули. Однако через некоторое время я был разбужен таким горестным воплем, по сравнению с которым все, что до сих пор издавал Петрик, казалось журчанием ручейка или шелестом весенней травы. Замешкавшись, я вышел из палатки несколько позже других и с удивлением обнаружил, что мои товарищи по лагерю и Петрик, неизменно сжимавший левой рукой руль велосипеда, стоят почему-то у ребячьей палатки, в которой спали Коля и Мишка. Саня применил к Петрику уже испытанный метод лечения и вернул ему членораздельную речь. Из его сбивчивых объяснений мы поняли, что Петрик, проснувшись, отправился по неотложной необходимости в лес, взяв с собой непонятно зачем велосипед. Вернувшись, он перепутал палатки и зашел в ребячью. Там, не обнаружив на прежнем месте своей раскладушки, он, чтобы разобраться, зажег спичку. Первое, что он увидел при ее свете, была голова большой змеи, которая раскачивалась всего в нескольких сантиметрах от его носа. Безвредный Колин полоз и привел Петрика в такой ужас.

По мере рассказа он постепенно успокаивался, как вдруг Рыжик, соскучившись без своего любимого хозяина, выскочил из палатки и легкими прыжками помчался к Сане, сверкая зелеными, яркими глазами. Притихший было Петрик взвыл не своим голосом, а тут еще, как назло, прямо над нашими головами тяжело ухнула сова, недавно поселившаяся возле лагеря. Снова, как уже не раз бывало, проснулись вес наши птицы и звери. Залаяли разбуженные щенки, замяукали кошки, закудахтали куры, белыми призраками слетая с деревьев, закрякали утки, зацокали сони, как леопарды крутя хвостиками, отрывисто затявкал испуганный Рыжик, снова ухнула сова, а с другого дерева ей громко отозвалась Клеопатра.