Удивленный и раздосадованный воевода приказал своим отойти. А сам, в сопровождении Яся, Плескача и сотника Байды, отправился на переговоры. По дороге он прихватил и Ивана, к немалому изумлению последнего. Возможно, дело было в том, что Воробей и Иван были ровесниками, и, кроме того, обладали определенным сходством характеров. Среди порубежной вольницы, привыкшей жить одним днем, расчетливый и рассудительный Воробей тоже был белой вороной. Поэтому-то он сразу почувствовал в натуральном кузнеце родственную душу, на которую можно опереться в трудный момент, не опасаясь быть неправильно понятым.

Ясь к этому отнесся совершенно равнодушно, как всякий человек, имеющий в виду, что-то более важное, чем расположение начальства.

— Пошли, дядька, беседы беседовать, с большими людьми, — проезжая мимо сказал воевода.

Иван поднялся на ноги. — Пошли, коли не шутишь.

— А мне можно? — не выдержал Митька, которого вся эта дипломатия чрезвычайно интересовала.

— Сиди тут, молодой, — сказал, как отрезал, Воробей. — Нечего тебе там делать. У Ваньки облик представительный, может ничего не говорить, все равно выслушают. А ты на первый погляд нам весу не прибавишь.

— Ладно, Митрий, — словно извиняясь за грубость Воробья, произнес Иван. — Посмотри лучше, спина не шибко грязная?

Митька, который после сегодняшней сечи, в которой ему довелось биться плечом к плечу с самыми завзятыми рубаками, считал себя уже полноценным воином, покраснел от обиды, но ничем более своих чувств не выдал и молча отряхнул прилипшие к черному сукну травинки. Иван зашагал вслед за Воробьем.

Всадники подскакали к воротам и стали вызывать Войта. Однако вместо него на стене появился довольно тучный старик в алом плаще, с золотым обручем на седой голове и повелительным голосом велел не медля отвечать, кто они такие, куда путь держат и зачем им понадобился Войт, у которого только и заботы, что привечать каждого бродягу, которого нелегкая занесет к Речице.

Воробей терпеливо дожидался, пока старик окончит речь. Затем спросил. — А ты кто сам таков будешь, мил человек?

— Это Падера, старшина любовян, — вполголоса сказал Плескач. — Он-то что тут забыл?

Старик тоже узнал Плескача, и обрушился на него с бранью, попрекая реквизированными конями и повозками, и суля страшные кары за предательское истребление гарнизона, оставленное буджаками в городке любовян.

— Дедушка, ты не горячись, — посоветовал Воробей. — Мы не бродяги, а порубежники, люди вольные. Я же, чтоб ты знал, воевода Воробей. Может слыхал про такого? С тобой же, сума переметная, нам говорить не о чем и недосуг. Зови Войта.

Эти слова вызвали в почтенном старце новый прилив сил, и говорил он долго, но все не по делу. Однако и это Воробей выслушал с нечеловеческим смирением и лишь под конец, когда зарапортовавшийся старшина в запале помянул буджакского витязя Батурму, который скоро их всех на колы пересажает, воевода сказал вполголоса. — Ну, что ж. Меня не слушает, так пусть с самим Батурмой совет держит. Может тот его уговорит. Давай, Батурму, Плескач.

Длиннорукий Плескач достал из кожаного мешка какой-то предмет, который оказался отрубленной головой предводителя кочевников, размотал за черную толстую косу и запустил в крепость. Падера, увлеченный своим красноречием, пропустил момент запуска головы покойного батыра, и та попала ему прямо в грудь. Старик машинально, на манер футбольного голкипера, схватил её обеими руками, но, то ли от удара, то ли от удивления, не удержался на ногах и, опрокинувшись навзничь, пропал из поля зрения. Со стены кто-то, неразличимый в сгустившихся сумерках, пустил сдуру стрелу, вонзившуюся в землю у ног лошади Воробья. Воевода задрал голову и крикнул, что б стрелы приберегли на буджаков, а если кому невтерпеж повоевать, то тот пусть выстрелит еще раз и мало никому не покажется. В ответ не раздалось ни слова, а только сдавленные крики, очевидно более рассудительные защитники города оттаскивали не в меру бойкого стрелка от греха подальше.

Посчитав на этом данный этап переговоров завершенным, Воробей поскакал обратно в расположение своего воинства.

Ночью хоронили убитых в сражении.

Их в несколько рядов сложили на гигантскую клеть, срубленную из поваленных в лесу деревьев. Иван, сам не зная зачем, смотрел на все это, считая тела, которых на пять мужских приходилось одно женское.

Когда все было готово, женщины страшными голосами затянули жалобную песню, прощаясь со своими родичами и прося у богов хорошего пути для них. С четырех сторон ратники поднесли горящую бересту, и погребальное пламя в считанные минуты охватило всё сооружение. Ночь стояла безветренная, и языки огня с ревом устремлялись к небу, в потоках искр унося души погибших.

По рукам пошли ковши с брагой, несколько бочек которой было взято в обозе буджаков.

Когда костер прогорел, на его месте насыпали высокий курган, вокруг которого снова зажгли костры, не погребальные, простые. И тризна, теперь более похожая на пир, продолжилась. Иван, глядя на спокойные, просветленные пирующих, подумал о том, что все эти люди твердо верят в то, что после смерти жизнь не кончается, и позавидовал им.

Высокий женский голос снова наладился петь песню, на этот раз беспечальную, о зеленой весне и дальней дороге, несколько голосов подхватили её, но пение что-то не заладилось, и они смолкли.

— Весело у вас тут, — брякнул, не подумав, Иван. Сидевший рядом дружинник недоуменно взглянул на него и пожал плечами. — Так, тризна. Хорошая смерть. И мне бы так когда-нибудь.

Иван подумал и кивнул, соглашаясь. Хмельное ударило ему в голову, и он вдруг затянул диким голосом, на ходу переиначивая слова соответственно местным реалиям.

Пораженные этим проявлением чувств, люди прекратили разговоры, и только Митька, обняв, все еще неразлучную с ним, Дашу за узкие плечи, словно только того и ждал, принялся отбивать такт кулаком по обтянутому кожей щиту, и подхватил, когда дело дошло до припева.

После второго куплета припев подхватили уже хором, при этом поглядывая на Воробья, который стоял, словно окаменевший в свете костра, языки пламени которого плясали в его глазах.

Надо сказать, что куплетов у Ивана получилось гораздо больше, чем в оригинале песни. И воодушевление собравшихся было так велико, что уже где-то на середине песни Ясь, вскочив, пошел по кругу с молодецким посвистом, дробно колотя каблуками по вытоптанной траве и потряхивая раскинутыми руками.

Перед тонкой, как тростинка, беженкой с иконописным лицом он задержался, и плясал уже словно только для неё одной. Какое-то время она крепилась, притоптывая башмачками и поводя плечиками. Но когда неотразимый витязь со скрежетом выхватил из ножен меч и, не переставая плясать, стал им выделывать всякие ловкие штуки, девичье сердце не выдержало, и, взмахнув платочком, беженка поплыла лебедушкой. А Ясь коршуном полетел вокруг неё, сужая круги.

— надрывался Иван.

В середине ночи пришли разведчики, оставленные Плескачом возле засеки, для присмотра за тамошним загоном буджаков. Иван слышал, как они рассказывали воеводе, что стоило недобиткам Батурмы добежать до своих соплеменников, как те подхватились и ушли на юг. Несколько часов люди Плескача шли за ними, но, поняв, что буджаки возвращаться не собираются, отстали.

Подобрали кого наших? — спросил Иван.

— Двоих, — ответил старший. — На телеге они, только один, кажется, помер уже. Другой, ничего, дышит. Товарища же твоего не видели, ни среди мертвых, ни среди живых. Хотя, признаюсь, было не до того. Ну, может буджаки с собой увели, а может река унесла.