Старшина сторожевой заставы не любил этот город, с его вечной духотой и смрадом тесных, запутанных улочек, по которым бродили толпы наглых горожан. Он не понимал, зачем Хадир променял степной простор, где каждый человек виден издали, на эти трущобы. Но не простому кочевнику судить вождя, а служба есть служба.

Копыта белой лошади звонко стучали по каменным, выщербленным временем, плитам, с каждым шагом приближая задумчивого старшину к цели его путешествия.

Народ, который когда-то вымостил эту дорогу, сгинул бесследно, и само его имя было неизвестно новым насельникам этих мест. Сама же дорога, как говорили старики, тянулась раньше от самого Меотийского болота и проникала далеко в глубь северных лесов, туда, куда до сих пор не забредал ни один из кочевников. Но это было очень давно. Теперь же, от неё, заброшенной, заросшей травой и погребенной песком, осталась малая часть, на два дня пути. Да и то только потому, что правитель народа будж мудрый Хачарой, выбирая место для своей ставки, узнал о существовании этого древнего пути и загорелся мыслью восстановить его.

Несколько тысяч пленных савиров, которым была обещана свобода, день и ночь работали на расчистке дороги, но их, непривычных к такому труду, хватило ненадолго, и однажды, перебив охрану, они разбежались, решив, что лучше погибнуть от меча, чем умереть от изнурения и голода под плетьми надсмотрщиков. Памятником их пребывания здесь остались вытесанные из бревен грубые изображения савирских идолов, кое-где еще стоящие вдоль дороги.

Весть о случившемся не слишком опечалила мудрого Хачароя. Он был любим богами, удача не оставляла его, каждый поход приносил ему обильную добычу и новые толпы рабов. Не подлежит сомнению, что воля могучего вождя превозмогла бы всё, но судьба воздвигла перед ним препятствие неодолимое. С востока пришли уны, силе которых не мог тогда противостоять никто из смертных.

Однако мудрый Хачарой был не только удачлив, но и умён. Он знал, что только тот, кто умеет подчиняться, достоин править.

Сам друг он встретил передовые отряды унов на границе своих владений и запретил им идти дальше, до тех пор, пока он, Хачарой, правитель этой земли, не переговорит с царем пришельцев. Дерзкая отвага была оценена по достоинству. Царь унов согласился на переговоры, во время которых Хачарой, от имени всех девяти колен буджского племени, поклялся на клинке меча дать землю и воду, воинов и лошадей. После чего был объявлен младшим братом унского владыки.

Так мудрость вождя спасла народ от истребления ценой его свободы.

Однако самому Хачарою спастись было не суждено. И когда унский полководец Бакуджур однажды на пиру шутки ради бросил в него бараньей лопаткой, мудрый Хачарой, недолго думая, выхватил меч и раскроил уну череп. После чего был изрублен в куски телохранителями Бакуджура.

Этот единственный, за всю долгую жизнь, безрассудный поступок мудрого Хачароя, более всего возвысил его в глазах буджей. Старики истолковывая гибель вождя, говорили, что все в этом мире несет в себе свое начало и конец, что мудрость предполагает терпение, но высшая мудрость заключается в том, что и терпению положен свой предел.

Власть над буджами, между тем, перешла к старшему сыну мудрого Хачароя, благородному Долу, который, обязанный унам отцовским троном, увел за ними лучших воинов на Запад. С ним ушел и старший его сын — отважный Бадал. Тем же, кто остался, был назначен наместник — младший сын. Звали его Хадир.

Хадир, сын благородного Дола, внук мудрого Хачароя, быстро возмужал. Боги благоприятствовали его правлению. Народ будж, заключенный в золотую клетку унской державы, много лет не видел врагов на своей земле. Стада тучнели на пастбищах, жены рожали новых воинов, бесчисленные табуны лошадей ждали своих седоков. Своенравные буджские князья, испробовав на своей шкуре не по годам тяжелую руку и жестокий нрав Хадира, присмирели. Народ будж теперь был как один человек, и земля становилась тесна ему.

Между тем, с Запада приходили вести, от которых заходилось сердце и пресекалось дыхание. В лютой сече на Каталаунских полях пал благородный Дол, поднятый проклятыми аланами на копья, с ним, не отступив ни на шаг, полегла добрая половина его воинов. Тех же, кто все-таки отступил и, благодаря этому, сумел уйти живым, возглавил отважный Бадал, который, по примеру отца, как верный пес, всюду следовал за Атиллой, царем унов.

Но вскоре после этого были потрясены сами основы унской державы, Атилла, бич вселенной, достигнув пределов земного величия, умер, не назвав наследником никого из многочисленных своих сыновей. Для подвластных ему царей и вождей наступили трудные времена. Кому достанется унская корона? На кого ставить в этой скачке? Это был вопрос вопросов. Каждый чувствовал, что на кону стоит его голова.

Поэтому с таким нетерпением ожидал Хадир гонцов от своего старшего брата. Но отважный Бадал после смерти Атиллы не давал о себе знать. Зато зачастили унские послы. Каждый из них заявлял, что прислан единственным законным царем унов и требовал золота, воинов, лошадей. Беда была только в том, что всякий раз имена у этих царей оказывались разными.

Всех этих послов ждал радушный приём. Хадир клятвенно заверял их в своей неизменной верности, и обещал все, что только они ни пожелают. После чего отпускал восвояси, богато одарив. Ни лошадей, ни воинов он никому давать не собирался. Они были нужны ему самому.

Мало того, даже тем удальцам, которые, прельщенные щедрыми посулами послов, собирались отправиться за ними на свой страх и риск, было велено под угрозой смерти оставаться на месте.

Однако со времени последнего посольства прошел слишком долгий срок. Никто больше не приходил с западной стороны, словно вдруг отгородившейся невидимой стеной. Самых надежных своих людей с сильными отрядами отправлял Хадир в эту неизвестность, но все они, кому было приказано углубиться в дикую степь на пять, десять, тридцать дней пути, все они вернулись ни с чем. Караванные тропы пришли в полное запустение, словно никогда не шли по ним богатые купеческие обозы и бесчисленные стада.

Становища беспокойных западных соседей, савиров, оногуров, и иных племен, не столь значительных, оказались брошены обитателями, которые неизвестно почему снялись в одночасье и ушли неведомо куда.

Лишь изредка натыкались посланцы Хадира на шайки одичавших бродяг, разбегавшихся при первом появлении всадников. Некоторых удалось поймать. Но даже те из них, кто еще не забыл человеческого языка, изъяснялись настолько бессвязно, что чего-нибудь понять из их речей было невозможно. Казалось, страх, причины которого никто не мог объяснить, лишил их рассудка.

Этот страх, как моровое поветрие, передавался разведчикам и, вернувшись, они дрожали, рассказывая об увиденном. Но Хадир выслушивал их со светлым радостным лицом. Уверенность, что дела на Западе близки к развязке, крепла с каждым днем. И каждый день утверждал Хадира в том, что близится его час.

Однако, оставшись один, он мрачнел, и раздумья, не находя иной пищи, терзали его, как голодные волки. Ближние хорошо уяснили себе, что в такие минуты вождя лучше не беспокоить.

И вот в одну из таких минут чья-то рука решительно отдернула шелковый полог, и в шатер вошел тысячник Оружд. Прижав правую руку к груди, он коротко поклонился и замер у порога.

Ни один мускул не шевельнулся на юношеском лице Хадира при этом неожиданном вторжении. Его взгляд рассеяно скользнул по вошедшему, и он сделал приглашающий жест рукой, указывая Оруджу на место напротив себя, полагая, что если поседевший в походах тысячник решился нарушить заведенный порядок то, стало быть, речь пойдет о чем-то важном. Но только после того, как Орудж, еще раз кивнув, уселся на белоснежной кошме, Хадир велел говорить.

— Твой брат — отважный Бадал, прислал красное письмо. Вот оно, — тысячник достал из-за пазухи футляр. — Мне его передал старшина сторожевой заставы. Он хотел вручить его тебе собственноручно, но я не позволил.