— От жадности.

— Нет. А потому, что местные учителя имеют и землю, и корову, ему легко с мужиком и в великодушие сыграть. А у приезжих зачастую ничего этого нет. И если они требуют оплаты своих трудов — требование их свято. А вам стыдно, что вы их не можете поддержать. Ведь это ж огромная культурная сила пришла в деревню. Событие прямо-таки небывалое: в одной известной мне школе второй ступени — четыре человека с высшим образованием: среди них — известный геолог, другой опытный преподаватель реального училища, одна из преподавательниц лингвистка, учит языкам, другая — на рояли. Ярцевской школой заведует ассистентка известного петербургского профессора, старшая учительница в Лужках — окончила географический институт. Разве это не клад для деревни? И вот эти люди уходят домой, к себе. Жили в голоде и холоде, отношение к ним было неважное. Словом, деревня не могла удержать их у себя. Это, конечно, очень грустно.

— Действительно, — сказал Дмитрий Николаевич. — А ежели взять наших, даже смешно сказать. — Он махнул рукой и, поерошив волосы, неодобрительно крякнул. В голосе его зазвучала ирония. — По пальцам можно перечесть: Силантьев, например, — царский вахмистр, три раза на учителя экзамен держал, едва на четвертый кой-как выдержал, Чиркина — повивальная бабка, Шатунов — из дьячков, тоже едва выдержал экзамен. Все они еще от земства остались. А вот новая, недавно испеченная, эта из портних, эта уж совсем ни аза в глаза. Конечно, есть нек 1000 оторые, окончили семинарию учительскую. Но и они опустились. И верно, что не выше мужика по своему кругозору. Культуру забыли, духовных интересов никаких, ничего не читают. Ну, правда, спектакли иногда ставят пустяковые, а больше — пьянствуют, да в карты.

— Вот то-то и есть, — сказал старик, — и какие же узоры может с них снять мужик, чему научиться? «Ежели уж учителя пьянствуют, так нашему брату и подавно полагается», вот что толкуют мужики.

Трещала на сковородке яичница, клубился вкусный парок над щами из баранины. Вошел сын хозяина, лет тридцати, смуглый и угрюмый, в холщевой рубахе, заправленной в такие же штаны. Он только что накосил корове травы, был мокрый. Познакомились. Он кончил техническое училище цесаревича Николая, работал машинистом на коммерческих пароходах, а когда его брат, красноармеец, помер от тифа, другой был убит белыми, — он пришел домой помогать семье. С весны хочет заняться землемерным делом.

— Навсегда думаете остаться в деревне?

— Боже сохрани!

— Почему это образованные люди из крестьян уходят в город? Ведь деревня так нуждается в собственной своей интеллигенции, — спросил я.

— Да. В деревне нет своей интеллигенции, да не знаю, и будет ли когда-нибудь, — сказал механик. — Скучно очень жить здесь. Да и знания свои приложить некуда. Ну вот, например, я. Заводов здесь нет, мельниц паровых нет. Землю пахать? Но тогда к чему было учиться на механика. Я привык жить совсем в другом масштабе, чем мужик. Мне нужна книга, театр, общество. А если сесть на землю, то едва на хлеб добудешь. А книгу, комфорт, и все то, чего вкусил — по боку? Вот в чем дело. Ради чего же я учился десять лет?

Разговор перешел на тему о красно-белых боях.

Деревня Дядина, как находящаяся на пригорке, была важным стратегическим пунктом. Она несколько раз в продолжение лета переходила из рук в руки. Сначала ее захватили белые. Крестьяне очень обрадовались, увидав офицеров. Наступление красных было отбито. С попавшимися в плен обращались жестоко. Мужики тоже не отставали. В особенности, отличались жестокостью женщины.

— После свалки-то, — говорит хозяйка, — красные разбежались, а бабы увидали по пригорочку красноармеец ползет. Поползет-поползет, да торнется, оклемается маленько, да опять поползет. Бабы туда и помчались всей деревней с поленьями, кольями, топорами: «Бей его, дьявола, антихриста, бей!» Подбежали, он и глаза закатил, не дышит. Дуняха вырвала у него из мертвых рук винтовку, карманы обшарила, револьвер там, и потащили за ноги в деревню. Пока волокли, всего измолотили.

Потом белые начали отбирать у них скот, лошадей, стали безобразничать, выгонять на работу, забрали на службу всех парней и молодых мужиков, непокорных пороли нагайками. Мужики стали Бога молить, чтоб забрали их красные.

— Такая сволочь, такая дрянь эти белые, — возмущается учитель.

Ему все поддакивают.

— Очень жалко мне было красного одного, — говорит младший хозяйский сын Сережа, мальчик лет шестнадцати. — Допрашивал офицер. Говорит: «Переходи к нам, или повесим». А тот: «Был красным, и умру красным. Вешай, белая собака!» Тогда его повели за деревню, к березе, возле изгороди росла, а нас всех, мальчишек, отогнали. Мы все-таки бочком-бочком, да пробрались. Велели залезть ему на изгородь. Красноармеец сам надел петлю и веревку перекинул через сучок. «Ну, скачи!» — офицер крикнул. Тот прыгнул вниз: «Не держись за веревку, не держись! Скорей подохнешь!» — Опять крикнул офицер. А потом подошел к нему и из нагана два раза в голову, весь череп снес. Мужикам сказал: «Ежели будете хоронить — всех перепорю».

Красные относились к крестьянам совершенно по-другому. Я прошел около сотни верст, расспрашивал бедных и зажиточных крестьян, священников, учителей, бывших торговцев, кабатчиков — все в один голос говорят. «Белые — дрянь, шваль, грабители, разбойники, в особенности офицеры и помещичьи сынки; красные — народ, как народ, простые русские парни и рабочие, крестьян не истязали, женщин не насиловали, грабежами не занимались». В особенности хорошую память оставили по себе красные военачальники.

Нас уложили на 1000 кровать. Дмитрий Николаевич охапками приносил из другой комнаты книги, журналы. Он любит почитать, но это все перечитано, новых книг достать трудно. Потом, стоя среди комнаты, начинает рассказывать разные забавные истории, хохочет и спрашивает:

— Вы не спите?

— Нет, — отвечаю я, борясь со сном.

Утром разбудило солнце. Мычат коровы, поет петух, скрипит у колодца блок. Выхожу на улицу. Возле избы сидит старик-хозяин, чинит грабли.

— Страшно было во время боев-то? — спрашиваю.

— Первое время — страшно. После приобыкли. Вон та изба — видите? снарядом разворочена, а вот на этой крышу снесло. Сначала крестьяне в лес убегали, потом плюнули и отсиживались в окопах: у нас в огороде три окопа были, блиндажи называется, закрытые, там не опасно. Во многих местах, по деревне, окопы нарыты. Только выйдешь в поле — Господи благослови, поработать бы, вдруг пальба и крики: «Уходите, уходите!» Ну и бросимся все бежать в блиндажи. Страсть, как надоело. Все-таки убило у нас двоих в деревне: старика да старуху.

Нас провожал механик.

— Мы на отруб ушли, — говорил он. — Не на хутор, а на отруб: то есть, нам общество выделило сколько полагается земли, а сами будем жить в деревне, тут расстояние небольшое. У нас в разных местах было 75 десятин, и плохой и хорошей земли. Мы сговорились с деревней, что вместо 75 десятин нам дадут 30, но чтоб по выбору. Мы выбрали самую лучшую. Вот она, наша земля. Частичка леса тоже к нам отошла.

На полосах две женщины и Сережа жали яровое. Кузьмич устроился на снопах, вынул свою походную тетрадь и сделал таблицу севооборота чуть не на восемь лет вперед, подробно растолковал механику, с чего начинать, и как вести правильное хозяйство. Такие таблички Кузьмич составлял почти каждому встречному крестьянину: зайдет на полосу или попутный хутор и целый час долбит, как вода в камень: надо делать так, а не этак.

Гнилая челюсть и здоровые клыки. — Революция. — Стрелка времен. — «Когда будем летать, как галки…». — Шулер. Придут сильные. — Горе неудачника. — Но все ж — мужик. — Маята. — «Вперед!».

С солнцем все повеселело. В полях копошился народ. Яровые, лен, овес, гречиха, каждая полоса по-своему украшала землю. На желто-зеленом фоне спелых хлебов темнели рощи и перелески. Раз, два, три, а вот еще хутор. Куда ни взглянь — торчит в одиночку крестьянская изба со службами. Деревни редеют. Избы, как зубы, вырываются с корнем из наболевших десен и внедряются на новые места. Нашему мужику надоело пережевывать жвачку гнилыми челюстями. Он боится, чтоб и его здоровый зуб не загнил. С корнем, вон! Он предпочитает обходиться со своим, хотя единственным, но крепким волчьим клыком, чтоб пища попадала в собственный желудок, и чтоб не вязла между зубами дрянь. А вот и другие зубы вырастают: еще хутор, еще, еще много. Простор и воля — думает мужик. И новая мужичья челюсть крепнет.